пошла к двери, в душе моля бога дать ей не споткнуться, неловко опереться на больную ногу и не захромать. Ей это удалось, хотя спиной она чувствовала внимательный взгляд Беса. Взгляд мешал, выводил из равновесия.
Закрыв за собой дверь кабинета, она рухнула в кресло, моментально почувствовав слабость в правой ноге и острую боль в колене, не выносившем никаких нагрузок. Стало вдруг очень жаль себя, и Коваль дала волю слезам, благо появилась возможность списать их появление на разболевшуюся ногу. В таком виде и застал ее Егорка. Марина еле смогла подняться из кресла и открыть ему дверь.
– Мамуля, ты чего? Плакала? – Сын помог ей дойти до стола и осторожно усадил. – Нога, да, мам? – Он заглядывал ей в лицо, и его рожица выражала озабоченность. – Может, Женю позвать?
– Не надо, сынок, сейчас пройдет, уже почти не больно… А что, этот мужчина уже ушел?
Егорка возмущенно фыркнул:
– Нет! Они с Женей водку пьют.
– Ну, пусть пьют, – вздохнула Марина. – А мы с тобой домой поедем или в кино, хочешь? Раз уж так неудачно с обедом вышло.
– Поедем в кино, там новый мультфильм идет! – подпрыгнул Егор. – А… Женя как домой поедет? Напьется ведь…
– Грег! Что значит – напьется? Ну, посидит со старым знакомым…
– Мам, а чего он про тебя так говорил, как будто ты мертвая? – вдруг спросил Егорка, подбираясь к ней сзади и обнимая за шею. – Как-то страшно сказал, я испугался.
– Это он не про меня говорил, сыночка. – Марина похлопала Егора по руке и прижалась к ней щекой.
– А кто такая Наковальня? Это ведь не человек, это такая штука в кузнице, по которой стучат большим таким молотком, да? Я в книжке видел.
– Да, не человек…
«Не человек, не женщина и вообще никто, – продолжила она про себя. – Никто, ничто и звать никак…»
– А тогда почему этот дядя говорил как про человека? – не отлипал сын, уткнувшись носом в ее волосы.
– Ты просто не понял.
– Мам, а он кто? Он моего папу знал?
– Грег! Хватит!
– Ну, скажи, что тебе, жалко? Знал?
И Коваль сдалась:
– Ну, да, знал! И вообще – это твой двоюродный дядя. Он – брат твоего папы. Теперь мы с тобой можем ехать?
– Как ты машину поведешь, раз нога болит? – резонно возразил сын, обходя кресло и становясь перед матерью.
– Такси вызовем, а машину здесь оставим, попросим швейцара загнать во внутренний двор. Все?
– Нет, не все. А твоя трость? Как ты пойдешь без трости?
– У меня в шкафу стоит старая. – Марина показала сыну язык, и он рассмеялся, вмиг перестав быть взрослым и серьезным.
– Ты такая хитренькая, мамуля! Все у тебя есть!
Коваль притянула его к себе и обняла, прижав его голову к груди. Егор иногда поражал ее своим недетским отношением к происходящему, абсолютно серьезными взглядами и мыслями. Возможно, оттого, что ему слишком рано пришлось пережить такое, что по силам далеко не каждому взрослому? Порой он вспоминал какие-то фрагменты, приставал к Марине с вопросами о жизни в России, о том, почему она так долго болела, почему они теперь живут в Англии. Коваль отбивалась, как могла, считая, что слишком рано рассказывать ему правду. Но вот такие моменты, как сегодня, заставляли ее говорить.
В такси сын снова вспомнил о встрече с Бесом, придвинулся к Марине и тихонько, чтобы не слышал водитель, спросил:
– Мамуля, а вот этот… дядя Гриша… он на самом деле брат моего папы?
– Двоюродный, – неохотно признала Коваль, в душе кляня Беса последними словами. – Грег, мне неприятно говорить об этом.
– Тебе всегда неприятно, когда я спрашиваю про папу или про Россию, – буркнул сын, отодвигаясь в сторону. – А почему? Ты никогда не объяснишь!
– Грег, есть вещи, которые причиняют боль, и эта боль не уменьшается, даже когда проходит время. К таким для меня относится разговор о твоем отце. Боюсь, что никогда не смогу рассказывать об этом.
– Ты хочешь сказать, что никогда не расскажешь мне о папе? – уточнил Егорка, взяв материнскую руку в свою.
– Я и так рассказала тебе слишком много, – вздохнула Коваль. – И ты теперь используешь эти знания во вред другому человеку.
– Кому? – удивился сын.
– Ты перестал уважать своего нынешнего отца, и мне это абсолютно не нравится. Пойми – отец не тот, кто родил, а тот, кто воспитывал, кто не спал ночами, когда ты болел, кто носил тебя на руках, когда ты капризничал. Кто, в конце концов, жил с тобой рядом и заботился о тебе в то время, когда я… уезжала и долго болела, – запнувшись, произнесла Марина. – А ты теперь тычешь Жене в нос тем, что он тебе, видите ли, неродной! А неродной поступил бы проще – сдал бы тебя в детдом и забыл адрес.
– Что такое детдом? – спросил Егор, глядя на мать своими синими глазищами.
– Детдом? Это такое место, где живут ребятишки без родителей. У них есть все, что нужно, но не более. И главное – у них рядом нет папы-мамы, которые целуют на ночь, жалеют, когда упал и ударился, дарят подарки на день рождения. Понимаешь? У тебя нет ничего своего – все общее, нет возможности уединиться, делать то, что хочется в этот момент.
– Похоже на тюрьму, – вздохнул Егорка, покручивая кольцо на Маринином пальце.
– Похоже, – согласилась она. – А теперь представь себе – Женя не захотел бы возиться с тобой, когда я заболела. Отдал тебя в такой вот детский дом. Как думаешь – тебе хорошо бы жилось? – Коваль взяла сына за подбородок и заглянула в глаза.
Егорка насупился и отрицательно помотал головой. Он не мог представить себе, как можно жить в общей комнате, не имея своей, как не иметь любимой игрушки, которую кладешь рядом с собой в постель, как он – медвежонка. Страшно даже представить, что было бы, если бы Женя отдал его в этот самый детский дом…
– Мамуль… а если я попрошу у него прощения? Как ты думаешь, Же… папа простит? – с запинкой спросил Егорка, сильно сжав пальцы матери.
Коваль грустно улыбнулась, погладила сына по щеке и кивнула.
Она знала, что Хохол будет очень недоволен тем, что она надавила на ребенка, но и видеть, как переживает он перемену в Егоркином отношении к себе, тоже было невыносимо. Для человека, подобного Хохлу, то, что он сделал, было равносильно небольшому подвигу – остаться одному с маленьким ребенком, да еще имея на руках полумертвую женщину, о которой даже заикнуться никому нельзя… Женька выстоял, справился.
Марина не любила быть кому-то обязанной, но с Хохлом все обстояло по-другому – он никогда не говорил о том, что ему пришлось пережить и через какие препятствия пройти, чтобы подарить ей возможность жить, и молчание заставляло Марину уважать его еще сильнее.
О браке они больше не разговаривали. Женька давно понял простую вещь – никакой штамп в паспорте не заставит Марину быть с ним, если она сама этого не захочет. Но сейчас она никуда и не собиралась, и вовсе не потому, что было некуда, – просто подошла, видимо, к тому возрасту, когда хочется постоянства, покоя и надежности. С Хохлом она все это имела, так чего искать? С ним она чувствовала себя абсолютно защищенной от всех проблем и неурядиц. Это было просто удивительно – не зная языка, Женька ухитрился как-то существовать в чужой стране, ходить в магазин и объясняться с продавцами, благо в супермаркете это нетрудно, общался с врачом, лечившим Марину, с Сарой, приходившей первый год почти ежедневно. Когда Марина стала нормально соображать и выходить из дому, Женька немного расслабился – теперь
