какую. Мало ли их, одиноких баб, — и зазовут, и угостят, и не выпустят. А может, влюбился в девочку красивенькую — тогда совсем плохо. Вспомнился недавний случай. Виталий вдруг сказал: «Что это от тебя известкой пахнет». Маруська не обиделась, засмеялась: «Так я же на штукатурке сейчас». Все ж назавтра купила она пузырек духов «Сирень», — дешевые, а пахнут крепко, — и стала дома душиться. Теперь ей подумалось — «брезговать мной стал».
Маруська завела Райку в садик, пришла на стройку, надела штаны и куртку, повязалась по самые брови. В вагончике был народ, а когда вышли, она окликнула Василису. Не хотелось говорить, стыдно, но ведь если отпрашиваться, все равно ее не минуешь. «Хочу поехать на завод к нему, да надо часа два, чтоб обернуться».
— Зачем поедешь, — спросила Василиса, — узнавать или жаловаться?
Маруська молчала. Жаловаться вроде рано, рассердятся или на смех поднимут. А Василиса опять:
— В партком, что ли, пойдешь?
— Да нет, — отвечала Маруська, — что я там скажу? Так, узнать, не случилось ли чего.
— Приедешь, а он у станка, жив-здоров, — чего, мол, милка, приперлась? Погоди уж до вечера, а там, если что, в милицию. Там уж узнают, поди.
«Правда, — решила Маруська, — потерплю, надо свою гордость иметь».
Работалось Маруське плохо. То ей представлялся разговор с заводским партийным секретарем, который допытывался про Витькино поведение, то она видела себя в милиции у деревянного барьера, где была когда-то с подружкой, разыскивавшей отца, и дежурный спрашивал у нее про Виталия — сколько лет, какой цвет волос, в чем был одет… От этого сердце у нее обмирало, а потом начинало стучать, как швейная машинка. Насилу дотянула Маруська день, переоделась и скорей за дочкой. Райка бежала рядом, болтала, сыпала какие-то истории — кто-то кашу не съел, наказали кого-то, скворец в клетке засвистел сегодня… Маруська не спрашивала, не отвечала. Торопилась, покрикивала «шагай веселей!».
Решила твердо, если Витька дома, ни словечка она не скажет, послушает, что он брехать будет. И если только узнает, что гуляет, — выгонит к чертовой матери. В таком она не нуждается, она женщина самостоятельная — зарабатывает, и жилплощадь ее, отцова еще, дедова. В случае чего выгонит запросто.
Так подогревала Маруська в себе злобу, а на самом деле боялась сейчас одного — вдруг не пришел, что тогда?
Витька был дома. Он сидел за столом, поставив ноги в носках на перекладину, читал «Вечерку» и ел. Перед ним на углу с отогнутой скатертью стояла тарелка холодных щей. Он сдвигал ложкой застывший жир, набирал капустную гущу и громко жевал.
— Черт бессовестный, — закричала Маруська, — ты уж и щи разогреть не можешь, совсем обленился. Давай выливай обратно, ставь кастрюлю на газ…
Тут только вспомнила она о своем решении не заговаривать с ним и тихонько ругнулась. Но злость и ревность уже отступали, в груди теплело: слава богу — жив, здоров, дома…
Когда Маруська разлила по тарелкам горячие щи, нарезала хлеб и они сели друг против друга, почувствовала она такую усталость, что ложку не поднять.
— Ты меня извини, Маруся, — взглянув на нее, сказал Виталий, — я у товарища засиделся, пришлось заночевать.
— Кто ж он есть, твой товарищ? — спросила она.
— Да как тебе сказать, так, человек один… — раздумчиво начал Виталий. Но Маруська не дала ему кончить.
— Скажи хоть, как его зовут, того человека? — Маруська не сводила пристального взгляда с Витьки.
— Как зовут? Вот имени его я как раз не знаю…
— А ты бы сначала все придумал, а потом бы и врал! — Маруська зло пнула дверь, унося кастрюлю. — Знаем мы ваших товарищей, — продолжала она, брякнув сковородку с котлетами на подставку, — товарищи, какие в бустгалтерах ходют…
— Что ты болтаешь, глупая, — попытался остановить ее Виталий. Но Маруська уже завелась.
— Ты-то больно умный по девкам таскаться от жены. Дочери бы постыдился, если уж обо мне забыл. Дочь вон глядит на тебя, она понимает, что папка гдей-то ночь ночевал… А я тут думай, что хочешь, не спи, а потом работай.
Райка тихонько встала из-за стола, ушла в угол к игрушкам, Маруська и не заметила.
— Ты гуляешь — у телевизора сидеть соскучился, а я все вечера на кухне тру да пру, и то не скучаю. Хоть бы совести хватило к ночи домой возвернуться.
Маруська остановилась, губы у нее задрожали.
— Не сердись, Марусенька, не было ничего такого, честное слово, не было.
Маруська с трудом удерживала слезы. Ей не хотелось плакать при нем. Это заставило ее быть грубой.
— Если хочешь шляться, забирай свое барахло да ступай к своим… — крикнула она, хлопнув дверью. Было слышно, как на кухне загремела посуда.
Виталий подошел к Райке.
— Это у тебя дочка, да? — спросил он, взяв у нее старую растрепанную куклу.
— Дочка. Отдай! — Райка сердито дернула куклу за платье.
«Зачем болтать при ребенке», — думал Виталий, прислушиваясь к грохоту на кухне. Вот уж и Райка на него рассердилась — Маруськину сторону держит.
Больше они с Маруськой не говорили. Витька насупился, замолчал, а когда пришло время спать, швырнул на диван подушку, лег лицом к спинке под старое пальто.
Оба заснули не сразу, обоим было обидно. Маруська все больше убеждалась, что он ее обманул. Витьку брала досада: не дала слова сказать, заладила свое, видно, лучше было соврать, а он хотел по правде. А если по правде получается непонятно? Как вот рассказать ей, где он ночевал?
Конечно, не поверит — заночевал у первого встречного, — чудно. «Получилась одна только глупость», — сказал себе Витька.
А получилось так.
Пошли они вчера с работы небольшой компанией в кафе. В маленькое кафе у Даниловской заставы они захаживали обычно в дни получки или так, по случаю. Случай был и сейчас: один товарищ телевизор купил. Идемте, говорит, отметим — водка моя, закуска ваша. Ну, купили они еще четыре пива, рассовали бутылки по карманам. Кафе, как всегда в это время, было полупустым. За стойкой стояла угрюмая буфетчица в застиранном халате, устанавливала в витрине тарелочки с селедкой. В этом кафе, где не было никаких напитков, кроме кефира и фруктовой, селедка с гарниром приготавливалась, однако, в изобилии, распродавалась бойко.
Взяли по сто граммов колбаски, хлеба, селедки и, конечно, кефира. Кефир и не распечатывался, шел обратно к буфетчице, зато стаканы выдавались без разговоров. Все столики были свободны, кроме двух. За одним, поближе к стойке, сидела супружеская чета, как видно, приезжие, — битком набитые сумки и три пестрых мяча в сетках лежали возле.
В дальнем углу сидел коренастый мужчина в старой потертой кожанке. Обветренное лицо будто вылеплено из красной глины наспех, — нос кривоват, рот велик, косматые брови одна выше другой. Маленькие светлые глаза то взглядывали пристально, то скрывались в припухлых веках. Круглая голова его была покрыта густой сединой, стриженной под бобрик. Перед ним стоял граненый стакан с мутной жидкостью, а на бумажке лежал надкусанный бутерброд.
Витькина компания заняла столик рядом. Разговорились о телевизорах — обсудили качества «Старта», который обмывали, потом вспомнили свои, у кого какой, перечислили их недостатки. А потом заговорили о телевиденье вообще: что скоро изображенье будет цветным, будет шесть программ… Кто-то сказал: «Тогда и вовсе с утра за телевизор садиться будем, работать уж не придется, времени не хватит».
Еще не отсмеялись шутке, как раздался густой с хрипотцой бас соседа:
— Вот, слышу, вы все держитесь за свои телевизоры, а не боитесь, что телевизор вас скоро и думать
