брезгливо, и, сдавая с десятки, сильно стукнул серебром по барьеру.
— А паспорт? — хрипло спросил Георгий Николаевич, голос его сел от волнения. — Верните мне паспорт…
— Паспорт останется у нас.
Администратор взглянул еще раз цепко, будто примериваясь, легко ли будет справиться с этим человеком.
Преодолевая состояние зыбкости в голове, в ногах, стараясь шагать твердо, Остудников поднялся на второй этаж, нашел свой номер и тут же в нем заперся. Его знобило.
Необходимо было спокойно обдумать положение. Прежде всего унять сердцебиенье, дурацкую дрожь в ногах. Остудников раскрыл окно, снял ботинки, упал на кровать — отдышаться. Он пытался рассуждать: чего он испугался? Недоразумение, глупейшая путаница, идиотская ошибка — просто какой-то водевиль. Раз он это понимает, чего бояться? Не преступник же он, в самом деле…
Но разумные мысли не унимали смятенья. Он чувствовал: мышеловка захлопнулась, он пойман.
Накатила новая волна страха: а вдруг он забыл? Что-то случилось с ним, а он забыл, не может вспомнить. Известны ведь такие случаи. Вот хоть бы этот крестик — как он попал к нему в карман, в его паспорт? Что-то забрезжило в его сознании, но, не определившись, погасло.
Так что же — бежал он оттого, что его разыскивают, или, может, его разыскивают потому, что он бежал?
Страшная мысль о беспамятстве когтем зацепила сердце. Георгий Николаевич стал дышать глубоко, чтобы унять боль. Через окно в комнату шел прохладный душистый воздух — запахи озерной воды, древесных листьев и свежеиспеченного хлеба смешивались в нем. Они оказались целебными, сердце отошло, стало биться спокойно, и Георгий Николаевич не заметил, как уснул.
Проснулся он от холода. За окном стояла прозрачная тень северной ночи с размытыми очертаньями домов и деревьев. Георгий Николаевич разделся, лег под одеяло, натянув его до самого подбородка, еще не отпущенный сном, полный благостного покоя, сладкого желанья спать долго и крепко.
В комнате и за окном была полная тишина. Но что-то тревожное почудилось Георгию Николаевичу в глухой тишине, сон прервался. Казалось, кто-то притаился за окном, подкарауливая, ожидая. Опять стало страшно: он загнан, пойман. Вся сумятица последних дней и вся его неустроенная жизнь с ее обманчивой полнотой, путаницей чувств, неразберихой, напряженьем заклубилась в проснувшейся памяти.
Он уехал, не сказав жене, куда уезжает. Он виноват перед ней, сильно виноват. Он ей изменяет, он любит другую женщину. Бывало, и раньше изменял, но это было несерьезно — несущественные отступления от основного пути. Когда путь тянется двадцать лет, можно иногда шагнуть в сторону. Эти легкие вспышки он себе прощал, жена не подозревала, а может, умела скрывать подозренья. Она умница, добрый друг, его Леля.
А два года назад завязалось с Алей и вышло крепче, чем он ждал. Еще эта насмешка судьбы — сходство двух имен, которые в трудные дни стали предательски путаться у него на языке.
Георгий Николаевич честно сказал Але: он не оставит семью — жену, дочь, сына. Он не может этого сделать. Аля и не требовала, она никогда ничего не требовала, только хотела больше быть с ним. Он и сам этого хотел. Но не было возможности, не хватало времени: работа, работа и семья. Вопреки утверждениям юмористов, будто в КБ только и дела, что решать кроссворды, работы было много. Времени не хватало катастрофически, на двойную жизнь тем более.
Расстаться с Алей он не мог. Она была ему нужна, необходима. Он любил ее! Впрочем, Лелю он тоже любил. Представить, что он нанесет ей удар… Нет, при чем тут удар? Он сам не хочет лишаться Лели, дома, детей, всего родного, своего, привычного. Но за двадцать лет брака любовь перерождается, верно? Становится более спокойной, ровной, дружески теплой. Жена — близкий, родной человек. Дорогой человек. Но огонь-то угасает. Восторга, горенья, полета уже нет в этой любви. А летать хочется. Очень хочется летать, парить. У каждого человека должно быть свое летное небо — для него это любовь к Але.
Может, кто и скажет, что мужчине следует искать вдохновенных полетов, горенья и радости в труде, только в труде. Но ведь труд бывает разный, да и люди тоже. Не все личности творческие, не все одержимы работой, видят в ней счастье и праздник. Он, Георгий Остудников, обыкновенный работник — честный, добросовестный, знающий. Но без взлетов. Да как и куда летать? Во-первых, потолок низок, во-вторых, найдется достаточно желающих взнуздать летателя, оседлать, сесть на спину — соавтором, руководителем, он это видел не раз за свою жизнь. Или просто накинут аркан — «я не летаю и ты не летай».
А без огня, без полета что за жизнь? Монотонные будни. Утомительная одинаковость домов, дней, кварталов, приливов-отливов толпы, речей, звуков, поступков. Унисон. Тоска.
В этой жизни Аля была его праздником. Да, да — его солнцем, садом, его радостью. Он не боится красивых слов — это правда. Два года Георгий Николаевич ездил в отпуск вместе с Алей. Тайно. Обманывал Лелю. Обманывать было гадко, он мучился. Придумал себе болезнь, вернее, возвел свой радикулит в ранг тяжелой болезни.
Уезжал лечиться на Юг, будто бы в санаторий или по курсовке. Поселялись они с Алей неподалеку от курорта, где поглуше, а раз в неделю он ездил в санаторий — опустить письмо, получить вести из дома. Оба тяжко переживали этот день: Аля ревновала, он презирал себя, мрачнел. Потом, жалея друг друга, забывали все, — счастье их было так коротко.
Георгий Николаевич застонал в тоске, вспомнив их с Алей южные солнечные месяцы.
Этим летом поехать с Алей не удалось. Жена, Леля, объявила с неожиданной твердостью о своем решении ехать с ним. Никакие его доводы — жарко, лиманы — унылое место, скучно, весь день в процедурах — Лелю поколебать не могли. Когда он сообщил Але, что вынужден поехать с женой, Аля расплакалась, потом стала упрекать: один только месяц в году, это так мало, она никогда не жалуется, терпит свое двусмысленное положение ради одного месяца счастья, а он не может отстоять даже такой малости! От упреков она разгорячилась, раскричалась и обещала в этот несчастный отпуск непременно ему изменить — назло, пусть так и знает — назло!
Как быть? Что делать? Рубить, рвать там или тут — все больно, все по живому.
«Черт побери ее, эту моногамию, — думал в растерянности Георгий Николаевич, расставшись в тот вечер с Алей. — Мы так привержены к Востоку, принадлежим ему наполовину, так почему не заимствовать восточный институт брака? Признание полигамии только узаконило бы существующее. Все равно сплошные разводы, измены…» Георгий Николаевич вдруг представил себе: Леля и Аля вместе с ним, в одном доме, в одной квартире. Он передернулся — страшно, противно… Сказал себе: «Вот что значит зайти в тупик — становишься идиотом».
Еще раз попытался Георгий Николаевич отговорить Лелю, убедить не ехать с ним. Надо хоть раз в году расставаться, говорил он, хоть месяц пожить врозь, в одиночку, она сама же смеялась над супругами, которые всегда и всюду ходят и ездят вместе, нервы его устали, наконец он удивлен, разве она не поедет в этом году к маме под Киев, как всегда: бабушка так ждет встречи с внуками.
На все это Леля ответила просто: «Я знаю, у тебя есть другая женщина». От неожиданности Георгий Николаевич оцепенел, даже не стал возражать. Скажи Леля сейчас: «Выбирай, с кем же ты хочешь быть, решай и кончай эту двойную жизнь», — она, вероятно, одержала бы скорую победу. Может, перестрадав, он потом радовался бы исходу. Но Леле пришли на ум совсем другие слова, и, отказавшись от благородного пути, она пошла вытоптанной тропой: стала угрожать разоблачениями на работе, общественным мнением, месткомом, парткомом, и прочее, и прочее. Пустила в ход весь мещанский набор, заготовленный для реставрации треснувшего семейного очага.
А он будто только и ждал Лелиного неверного шага, чтобы очнуться и ринуться в бой: откуда она взяла? что за глупости? почему она верит каким-то наветам, клевете? он догадывается, кто автор пошлой анонимки, он его прижмет, этого негодяя, и так далее, и «тэ дэ и тэ пэ». Опять же все по сценарию самого пошлейшего толка.
Заварился скандал, какого никогда не случалось: попреки, упреки, крики, переборка проступков, все в два голоса, не дослушивая, не нуждаясь знать, желая уколоть, обидеть.
Надо было ему, виновному, взять себя в руки, взять ее за руку, успокоить, признать ее правоту, повиниться, молить о мире. Он этого не сделал. Он с грохотом сдернул с антресолей чемодан, оторвав при этом ручку, швырнул в него кое-какие вещи, бросил на стол половину полученной зарплаты и, хлопнув дверью, поволок чемодан — косо, за ремень, на вокзал, оставив жену думать, что ей угодно.
