А сама поднялась из-за стола и неторопливо приблизилась к парте, за которой, уронив голову, стояла Таня.
Она приблизилась. И неожиданно, подняв легкую руку, погладила Таню по голове.
— Я хотела, чтобы об этом сказала сама Якимова. — Она попыталась из-под низу, вкрадчиво заглянуть в глаза девочке. — Мы ведь обойдемся без подсказки, правда?..
Таня молчала.
— Садись.
Новая учителка двинулась между рядами парт. Шаги ее черных шнурованных ботинок на резиновой подошве были неслышны, бесплотны, и только половицы недавно выкрашенного пола щенячьи повизгивали.
— Раскройте тетради… Пишите: «Контрольная работа… двадцать четвертое октября… тысяча девятьсот тридцать седьмого года…»
Я выскочил из класса, едва прозвенел звонок.
Тогда уже наступил век электричества, но электрических звонков в школе — во всяком случае, в нашей школе — еще не было, а был медный колокол, которым давала звонки школьная сторожиха. В положенное время, по часам, она брала этот колокол и трезвонила им на всю школу: с урока, либо на урок, либо вообще конец урокам.
Я так стремительно выскочил из класса и так прытко спустился по лестнице, что, когда уже был внизу, у раздевалки, сторожиха еще не отзвонила свое и в руке у нее все еще трясся, мотал языком старый гимназический колокол.
Мне нужно было дождаться Татьяну.
Я как-то не решился подойти к ней прямо в классе после урока, поскольку и так доставало во дворе и в школе досужих разговоров про «жениха и невесту» — про меня и про нее. Еще не хватало, чтобы после всего происшедшего, после всего, что стряслось, ей еще клеили «жениха». Ей и без того хватало радостей. Сполна.
Я с независимым и праздным видом прохаживался близ школьной калитки — уже по ту сторону калитки, — будто я вообще нынче не был в школе, будто мне сегодня недосуг было посещать школу, будто у меня справка от врача, что я заразный.
Мимо меня, класс за классом, выкатывались на улицу школяры.
Шли козявочки-первоклашечки, такие маленькие и глупые, что даже жалко: ну какое с них учение? Им бы в куклы играть, в кубики. А вот идут, бедолаги, при портфелях, с чернильницами в торбочках.
Шли мальчишки из шестого и девчонки из шестого: все уже вымахавшие свой положенный взрослый рост — в длину, но в ширину еще не достигшие никакого соответствия, все, как один, голенастые, тощие, нескладные; рукава у них у всех по локоть, штаны у всех чуть пониже колен, а пальтишки у всех до пупа, зато башмаки на ногах — скороходы, бахилы, с крайней полки обувного магазина, где все для великанов, носи на здоровье.
Шли десятиклассники, выпускники, забота и гордость учительской. Девочки-барышни, и таким не ровен час по незнанию подступишься на улице с «тетей» — только фыркнет в ответ… А парни — те еще неуклюжи, развинченны, вроде бы уже и усаты, вроде бы уже и басят, но басы эти то и дело сбиваются на петушиный фальцет.
Вот и наши. Нестерук. Рогачева. Терещенко Эн. Терещенко Пэ. Сергеева. Телицын.
Таня.
Я пошел рядом с ней, беззаботно размахивая портфелем, который у меня, как и положено, болтался на бечевке. Я пошел вместе с ней, так как всем известно, что мы живем в одном доме и нам по пути.
Я сказал ей:
— Ты знаешь? Из зоопарка смылся удав. Схватил какую-то гражданку и залез с ней на дерево. Когда пожарные с милицией пробуют достать — он сжимает кольца и душит ее. Ничего не могут поделать. А стрелять нельзя: боятся попасть в гражданку… Может, это и враки, но все утверждают. Давай так: пообедаем, сядем на трамвай…
Пронзительный свист хлестнул по ушам.
Я на расстоянии ощутил, как вздрогнула Татьяна. И не успел сообразить, что к чему, как она уже метнулась за угол дома, мимо которого мы шли, хотя ей сворачивать было ни к чему: нам ведь прямо и прямо…
Но ее уже не было рядом. Я обернулся.
Сзади, шагах в пятидесяти, топали вразвалочку Терещенко Эн, Терещенко Пэ и Славка Телицын.
Я сразу же понял, что Славка.
— Ты зачем? — спросил я его, когда они подошли.
— Да так просто. — Тон его был дружелюбным. Дружелюбно-издевательским. — Тренирую легкие.
Славка Телицын был на голову выше меня. И крупнее. Он уже ростом и статью догнал своего папашу, которого я видел однажды. И папаша подарил ему со своего плеча бежевую шерстяную гимнастерку, на левом рукаве которой осталось темное невыгоревшее пятнышко от споротой ведомственной эмблемы.
Еще папаша ему подарил широкий комсоставский ремень с пряжкой. Мировой ремень. Все завидовали. Я тоже.
Я никогда не дрался с Телицыным. И сейчас не собирался драться. Но нам необходимо было кое-что выяснить. И на всякий случай, чтобы не беседовать у всех на виду, мы — Славка, я и оба Терещенки, — не сговариваясь, отошли в ближайшую подворотню, благо подворотня оказалась рядом.
— Понимаешь, — сказал я Славке, — это подлость. Ее нельзя обижать. Ей ведь и так плохо…
— Вот и хорошо, что плохо, — с непреклонной убежденностью ответил Телицын. — Отец сказал, что мы их всех подчистую выведем — до пятого колена…
— Кого их? — удивился я.
— Врагов.
— Какой же она… враг?
Я улыбнулся — настолько позабавила меня напускная Славкина суровость.
А кроме того, мне не хотелось драться. Я хотел по-хорошему. Чтобы он понял.
Но, кажется, моя улыбка лишь обозлила Славку. Он побагровел, напряглись челюсти.
— Ее отец — враг народа! Я покачал головой.
— Нет. Не может быть. Вот увидишь, разберутся и выпустят… Я его знаю.
— Знаешь? — Телицын, не скрывая торжества, оглянулся на своих приятелей, Эн и Пэ. — Конечно, знаешь! Вы все друг друга знаете… Где, например, этот твой… — Славкина губа брезгливо выпятилась. — Ну… матери твоей муж… Где?
— Он уехал учиться.
— У-чить-ся? — Телицын захохотал. — Он, должно быть, вместе с Танькиным папашей припухает. В одном месте. Отец говорил…
Не знаю, что там еще говорил его отец.
И я больше ничего не говорил.
Я ударил по этой морде — наотмашь, звонко, не раздумывая, ненавидя.
Но, как всегда, когда бьешь ненавидя, когда бьешь необдуманно, когда слишком размахнешься, когда чересчур много звона, удар получился несильным.
Славка даже не пошатнулся.
Он лишь отступил на шаг. Бросил наземь желтокожую полевую сумку — тоже, поди, отцовский подарок — и медленно, ощупью, не сводя с меня сузившихся зрачков, начал расстегивать пряжку ремня.
Я успел подумать, что зря некоторые отцы делают такие опрометчивые подарки своим сыновьям. Ведь если бы, скажем, телицынский отец мог хотя бы предположить, для каких таких целей станет использовать этот щедрый подарок его кровный сын, то он, безусловно, погодил бы с этим подарком. Ведь не стал бы он сам вот так — медленно, сузив зрачки, зная, что собирается делать, — расстегивать комсоставский ремень со звездой.
