— Сорок пятая комната, — сказала вахтерша, проследив пальцем список. — Сами идите. А офицера не пущу… Повадились тут.
Мне, конечно, немало польстило, что эта тертая старуха приняла меня за офицера. Однако вид у нее был неумолимый, неприступный: мы поняли, что уговоры бесполезны…
По лестнице — вверх и вниз — носились обитательницы общежития. И я не стану скрывать, что некоторые из этих обитательниц с интересом поглядывали на нас с мамой Галей. Точнее, на меня. Может быть, они тоже принимали меня за офицера.
— Девушка, — попросила Ма одну из пробегавших обитательниц, — позовите, пожалуйста, Таню Якимову. Из сорок пятой комнаты.
Ждать нам пришлось недолго.
Она спускалась по лестнице — степенная, как королева. Брови сдвинуты: кто там посмел?..
Еще со ступенек пригляделась. Не узнала. Нет, узнала… И — к черту степенность — бросилась вниз со всех ног, подбежала, обняла, расцеловала.
Маму.
— Тетя Галя! Откуда?.. Давно?
— Здравствуй, Танечка. Ну, покажись… Красавица.
Да, она была красавицей. То есть я и раньше догадывался об этом, когда изредка видел ее. Когда думало ней. Но почему-то не смел произнести это слово. А тут оно было произнесено. Оставалось лишь согласиться.
Медовая коса вокруг головы. Глаза лучисты, сини… Она была очень похожа на мать, на Софью Никитичну. На ту Софью Никитичну, которую мы никогда не знали. Тоненькую, юную, с нежным румянцем на щеках.
— Как там мама?
— Здорова, работает. Все хорошо… Вот просила передать.
Схватив пакет, Татьяна тут же его распотрошила, заглянула, пощупала, ахнула:
— Шаньги!.. С картошкой…
Тотчас белые зубы вонзились в черное тесто.
— Хочешь? — спросила она, протягивая мне.
— Нет, спасибо, — соврал я.
Робость одолевала меня. Я вдруг понял, что она не только красавица. Я понял еще, что эта девушка — моя сверстница, которую я знал голенастой девчонкой с потешной косицей, — неведомо как оказалась старше меня.
Мама Галя смотрела теперь на нас обоих, переводя взгляд с меня на Татьяну и снова на меня, будто сватала взглядом — извечная слабость женского сердца.
Это не осталось незамеченным.
— А я выхожу замуж, — сказала Таня.
— Да? — радостно насторожилась Ма. — За кого же?
— Он военный, артиллерист. Герой Советского Союза.
— Да-а?.. — разочарованно протянула Ма.
— Но это пока война. А вообще он преподаватель.
Вот так.
В училище я немного занимался боксом. На моем счету уже было несколько поражений. Я уже имел представление, как это бывает: неожиданный удар в солнечное сплетение («Выхожу замуж»), и, когда сразу становится нечем дышать, а перед глазами плывут круга, но еще надеешься устоять на ногах, соблюсти защиту, тебе добавляют в бок и в челюсть («Герой Советского Союза… Преподаватель»), тут-то ты и оседаешь на пол…
Однако я устоял.
— У него нет руки, — сказала Татьяна.
Зачем она это сказала? Пожалела меня?.. Нет, не меня: вон как подернулись влагой глаза и нос покраснел…
— Его зовут Александром. Саша… Санька.
Татьяна посмотрела на меня с нескрываемой нежностью. Благодаря за то, что я тоже Санька.
Сейчас мне было, конечно, не до глубоких размышлений. Я еще не мог рассудить случившееся покорно и здраво, понять, что все кончилось так, как и должно было кончиться. Ведь я еще не знал, что почти всегда это кончается так. Я еще не знал, что первая любовь потому и называется первая, что она редко бывает последней.
Об этом я пока не думал.
Я лишь оглянулся на старуху, дежурившую подле лестницы… Эх ты, тетеря!
— Только вы не говорите маме. Ладно?.. — улещивала маму Галю Татьяна. — Я ей сама напишу. Позже… Вы ведь опять в Сибирь едете?
И хотя сейчас меня уже ничто не могло отвлечь, я на мгновение отвлекся. Я услышал вопрос. Заданный мимоходом, в неведении, по святой простоте…
Вопрос, от которого зависело счастье или несчастье двух других людей. Вопрос, который связывал прошлое и будущее либо разделял их навсегда. Вопрос, над которым, наверное, вот уже столько часов — долгий день, и бессонную ночь, и еще один быстротечный день — молча билась эта женщина. Моя мама.
— Да, — ответила она.
Поезд уходил вечером, в двадцать ноль пять.
Гансу дали машину — обшарпанный, горбатый, как черепаха, «ЗИС», — и он довез нас до Киевского вокзала.
Шофер извлек из багажника чемодан, поставил его наземь, снова сел за руль и укатил: должно быть, мы у него были нынче не последними пассажирами.
Я пригляделся к чемодану и вдруг понял, что этот чемодан мне знаком ровно столько же, сколько знаю я Ганса Мюллера, его владельца. С этим жалким чемоданишком явился он к нам когда-то в. нашу квартиру на Рыбной улице. С ним отправился он на испанскую войну и вернулся оттуда. Он сопутствовал нам во всех эвакуационных кочевьях. И вот спустя много лет уезжает человек восвояси, а в руке у него все тот же неказистый чемоданишко, на два замка, с ремешком.
Посредине вокзальной площади, там, где в мирные лета цветет пышная клумба, сейчас стоял армейский грузовик, а вокруг него суетились люди.
В сумеречной мгле, чуть колеблясь на ветру, отливала серебром туго надутая колбаса аэростата воздушного заграждения.
Я поразился: с чего бы это?.. Зачем опять появилось здесь нелепое чудище, напоминающее о тех стародавних ночах, когда немцы бомбили Москву? Ведь теперь им до Москвы уж никак не достать…
Каюсь, меня до того озадачило это явление, что я даже позабыл, что рядом со мной Ма и Ганс, что пора к поезду, — я рысцой побежал к грузовику, где уже околачивалась целая толпа ротозеев.
— Давай!..
Это скомандовал пожилой толстяк с погонами младшего лейтенанта, стоявший на подножке грузовика.
Скрипнули тросы, завертелся барабан на грузовике. Тугая колбаса аэростата подпрыгнула, а потом плавно устремилась вверх. И тотчас же обнаружилось, что к аэростату прицеплено огромное полотно — оно тоже возносилось в небо, выше, выше…
И когда аэростат, уже подобравшись к облакам, стал величиной с кулак, сбоку, от парапета набережной, ударил ввысь луч прожектора.
В небе был Сталин. Седоусый, бровастый, строгий. В маршальском мундире, при всех орденах и регалиях. Подоблачный ветер парусом надувал полотно — грудь богатырски выпячивалась.
Бог ты мой, до чего высоко!.. Я придержал фуражку, которая чуть не свалилась с задранной моей головы.
