обсерватории стало плохо со ставками… В общем, пенсия у вас будет хорошая.
Вот тогда время для меня и остановилось. Не биологическое, оно-то, конечно, движется независимо от сознания и только в одну сторону, как река, которую невозможно перегородить плотиной и заставить изменить русло. Я имею в виду собственное психологическое время, которое то течет подобно великой реке Волге, то вдруг останавливается, застывает, как скованный льдом ручей, а бывает, что несется, будто горный поток, подбирая по дороге валуны воспоминаний, или даже словно цунами сметает все, оставляя позади груды развалин прошлого — самых страшных развалин на свете, потому что разрушенный бомбой город можно восстановить, а сломанная, уничтоженная жизнь не денется уже никуда…
Нет, положительно, старость — такая болезнь, которая неожиданно приходит и так же неожиданно забывается: сначала ты эту болезнь остро осознаешь, а потом, видимо, не то чтобы привыкаешь, но перестаешь считать болезнью. Это, мол, жизнь, а жизнь не болезнь, хотя и заканчивается всегда летальным исходом…
Вообще-то, я хотел рассказать о человеке, которому, в отличие от меня, не удалось дожить до старости, но почему-то начал рассказ с себя, хотя по сравнению с покойным Олегом Николаевичем Парицким я, конечно, личность в истории маленькая. Впрочем, о масштабе личности человека, погибшего на нашем пруду 15 февраля, судят сейчас по-разному: одни говорят, что такого мощного ума земля не рождала лет сто или больше, другие считают, что разговоры о гениальности Парицкого сильно преувеличены, а то, чем он занимался, вообще говоря, ближе не к математике, а к самому что ни на есть научному шарлатанству.
На мой же непросвещенный взгляд…
Впрочем, свой взгляд я еще смогу высказать и даже попробую его обосновать, но сначала, как говорит наш участковый инспектор Михаил Алексеевич Веденеев, «голые факты, не прикрытые одеждами следственных версий»…
В тот день я ездил в Репино за продуктами. Это недалеко — минут двадцать автобусом. Правда, автобусы через наш поселок проходят редко, но если знать расписание, то времени на ожидание теряешь не так уж много. Знать расписание, однако, дано не каждому, потому что, как однажды предположил все тот же Олег Николаевич, меняется оно, похоже, еженедельно и составляется с помощью генератора случайных чисел. О числах, впрочем, Парицкий мог говорить по любому поводу, и автобусное расписание, действительно странное, было поводом не хуже прочих.
Прошу прощения. Вместо того чтобы излагать неприкрытые факты, я опять начал философствовать. Факты же таковы. В Репино я выехал автобусом в 11.45, а вернулся в 15.30. Еще подъезжая к остановке, увидел милицейскую машину с проблесковыми маячками, стоявшую у дома, где жил Парицкий. Естественно, мне и в голову не пришло, что Олег Николаевич чем-то нарушил наше уголовное или любое иное законодательство, и потому я решил, что милиция прибыла в наш поселок по каким-то своим делам, знать которые простым смертным не следует. Я отнес домой сумку с продуктами (конкретное ее содержание к моему рассказу не имеет ни малейшего отношения) и вышел посмотреть, куда направятся товарищи милиционеры, покинув поселок. Тогда я и увидел, что дверь в домик Парицкого раскрыта настежь, двое милиционеров топчутся у порога, а на противоположной стороне улицы собралось человек двадцать, даже Никита приковылял на своем костыле.
Подошел и я, предчувствуя какую-то беду, но еще не понимая — какую именно.
— Что тут происходит? — спросил я у стоявшего ближе ко мне Никиты, потерявшего ногу во время одной из чеченских кампаний, не знаю — первой или второй, в то время я еще в поселке не жил, а спрашивать не хотел.
— Олег Николаевич, — хмуро сказал Никита.
— Что? — нетерпеливо спросил я. — Что Олег Николаевич?
— Утонул, — сообщил Никита.
— Утонул? — Это было все равно что сказать, будто Парицкого задрал медведь. Где он мог утонуть в середине февраля? Не в собственной же ванной! Речка наша, впадавшая в Неву, давно застыла, пруд тоже, а до Финского залива далеко, и чтобы там утонуть, нужно быть моржом, в то время как Олег Николаевич даже в августовскую теплынь не любил купаться, о чем сам мне как-то рассказывал.
Оставив Никиту, я направился к одному из милиционеров, представился и задал тот же вопрос: «Что происходит?»
На этот раз ответ оказался более пространным и точным. Более того, меня даже попросили войти в дом, усадили в маленькой гостиной на стул, на котором я обычно и сидел, когда приходил к Парицкому, и, прежде чем сообщить интересовавшую меня информацию, устроили перекрестный допрос. Перекрестный в том смысле, что вопросы задавали сидевший справа от меня гражданин в штатском и сидевший слева участковый Веденеев, знакомство с которым у меня было шапочным — однажды, вскоре после того как я переехал в поселок, Михаил Алексеевич явился ко мне вечером, выпил три стакана чая с вареньем и выпытал всю биографию, начиная со дня рождения 3 апреля 1948 года в городе Клинцы Брянской области и заканчивая покупкой дачного домика после смерти Софы и выхода на пенсию.
Ответив на вопросы, которые не могли иметь отношения к какому бы то ни было происшествию с Олегом Николаевичем, я задал — в третий уже раз — свой: «Что тут, в конце концов, происходит?»
Тогда участковый Веденеев и сообщил, что час примерно назад тело Парицкого было обнаружено в пруду, расположенном метрах в пятистах от поселка в направлении Питера. Пруд, понятно, замерз еще в ноябре, переправляться по льду на противоположный берег никому — и тем более Парицкому — в голову прийти не могло, потому что, во-первых, делать там было решительно нечего, а во-вторых, вокруг пруда шла тропа, по которой идти было куда удобнее, чем по льду, не очень-то прочному по причине мягкости нынешней зимы. Именно по этой тропе и шел некто (имени свидетеля Веденеев мне не назвал, и я лишь потом узнал, что это был Антон Челяев, добиравшийся пешком от станции), увидевший, что метрах в десяти от берега лед сломан, образовалась довольно большая полынья и в ней (могу себе представить, что почувствовал Антон!) виднеется человеческое лицо с выпученными глазами и раскрытым ртом.
Антон сразу понял, что спасать тут некого, и потому, не сходя с места, достал мобильник и позвонил в «скорую» и милицию. Участковый прибыл на место спустя семь минут (это Михаил Алексеевич особо подчеркивал, чтобы все обратили внимание на его оперативность), а «скорая» не приехала вообще, и тело пришлось вывозить в морг на милицейской машине.
Предварительные следственные действия, предпринятые еще до моего возвращения из Репино, заставили (именно так Веденеев сказал — заставили, и никак иначе) прийти к единственно верному заключению: Парицкий сдуру решил за каким-то чертом пересечь пруд по льду, но лед нынче сами знаете какой и, понятно, проломился, в результате чего Олег Николаевич оказался в ледяной воде, из которой не смог выбраться. Несчастный случай, да.
Скорее всего.
— Чисто теоретически, — сказал участковый, массируя себе затылок, — можно допустить, что Парицкий… э-э… покончил с собой. Зачем, скажите, в здравом уме переть по льду, когда… ну, вы понимаете. Но мы должны отработать обе версии. Вот потому мы вас и спрашиваем. Вы лучше других знали покойного. Вы с ним общались. Что вы можете сказать о его душевном состоянии? Может быть… Депрессия?
— Нет, — сказал я. — Даже теоретически — нет. Олег Николаевич вел такой образ жизни, какой ему нравился. Он делал то, что считал нужным. Скорее уж я бы покончил с собой, чем он…
Я бы с собой тоже не покончил, но об этом я участковому, тем более в присутствии штатского следователя, говорить не стал. Но если чисто теоретически рассуждать о поводах, то у меня их было достаточно, а у Парицкого не было вообще. Чушь.
— Чушь, — убежденно сказал я. — Не мог он покончить с собой. Тем более так.
— Ага, — с удовлетворением произнес штатский и записал в свой блокнот длинную фразу.
— Я тоже так думаю, — кивнул Веденеев. — Спасибо, Петр Романович, за помощь, идите домой, на вас прямо лица нет.
— Да, — вспомнил он, когда я встал и на нетвердых ногах направился к двери, — скажите, Петр Романович, вы ведь хорошо знали Парицкого… Кому сообщить о его смерти? Я знаю, что у него была жена, верно?
