За сутки корма перевезли на платформах, которые тащили армейские вездеходы. Рев стоял такой, будто танковая армия шла в наступление. И впервые Сергей Максимович призадумался над тем, что все это происходит в открытую, на глазах тысяч людей, и ни для кого не секрет, для чего производится операция. Неужели никто не толкнет донос? Но ведь это повторяется каждый год, и шороха до сих пор не наблюдалось. А доносы, конечно, были, их писали в первую очередь директора «обиженных» совхозов, анонимные, разумеется. Они ровным счетом ничего не теряли от временной разлуки с сеном, но им обидно было, что «Рассвет» всегда на виду, хотя он ничуть не лучше. А что тут поделаешь — начальство приезжает или осенью или ранней весной, когда разверзаются хляби небесные, зимой и летом тут делать нечего, только работе мешать.
«Рассвету» повезло — он подгородний, к нему ведет булыжная шоссейка. Да нешто одни директора пишут доносы? Все, обиженные жизнью, — а разве есть необиженный? — строчат «заявления». Вот какое деликатное слово придумали для иудиного греха! Выходит, наверху обо всем сведомы и… молчат. Что же получается: мы, на местах, все знаем, в области знают, в центре тоже знают, кого же мы обманываем? Тех, что за бугром? Но послушать голоса, там нашу жизнь насквозь видят. Выходит, самого главного, ему баки забиваем, чтобы он отдыхал спокойно и нам дышать давал.
Но если так, то можно куда проще и вольготнее жить. Для чего столько дергания, звонков, совещаний, заседаний, собраний, пленумов, вызовов на ковер, для чего мучить людей, если все сводится к цифровому хитросплетению? И зачем тревожит себя Высокий гость и тащит за две сотни километров от московских исключительных удобств и горячо любимой семьи по плохим, разбитым дорогам свое большое, рыхлое, забалованное тело? Лишь для того, чтобы глянуть на свезенное со всего района под одну крышу гниловатое сено? А чего на него глядеть: сено оно сено и есть. А может, нужно ему попариться в сауне, выпить стопку из Леркиных рук, постоять на зайчика? Нужна усталому изолгавшемуся человеку такая разрядка с потным паром, золотым коньячком, ленивым оскользом сонных серо-голубых глаз и селитряной вонью пороха в свежести подмороженного утра? Тогда не о чем беспокоиться, все будет, как всегда.
Так чего же он тревожится, почему не может разделить безмятежности окружающих? Он и прежде, ожидая Высокого гостя, волновался, но приятным, подъемным волнением гостеприимного хозяина, желающего показать свой дом с лучшей стороны. К этому примешивалось проникающее чувство значительности события. Но не было ни гнетущего страха, ни отчуждающей тревоги. Было сознание, что делается одно большое общее дело — пусть на разных этажах, — это дарило надежным ощущением сообщничества… нет, дурное слово, — союзничества, непоколебимой крепости всего здания. А сейчас — неуверенность, опаска, сосущая тоска в груди…
Но чувства чувствами, а дело делом. Как говорил поэт Махиня, вдруг выметнувшийся из донецких недр и столь же внезапно канувший в небытие, оставив по себе нескольких разочарованных диссертантов, огни эмоций любо зажигать вечернею порою, когда отходят дневные заботы. И Сергей Максимович, оставив для переживаний вечер и ночь, днем развил энергичную деятельность. Сам съездил в областной центр и привез ящик армянского коньяка, зернистую икру, красную рыбу, лимоны и растворимый кофе. Закрома «Рассвета» плотно и опрятно заполнили кормовым зерном, сеном, сенажем, отрубями, на фермах прибрались, залатали крышу, сменили подстилку.
В назначенный день машина Высокого гостя зашуршала шипованными шинами по мокрому асфальту райцентра. Деревья уже облетели, и город стоял сквозной, голый, неприютный. Зелень очень скрашивала его плюгавость. Да ведь не красна изба углами, а красна пирогами. К то' му же Высокий гость так и не поднял занавесочек на окнах.
Встреча у дверей райкома была лишена обычной грубоватой сердечности. Обширное, клеклое лицо приезжего с медвежьими глазками хранило брюзгливо-усталое выражение, в котором растворилось намерение улыбки. Он даже поскупился на те задиристые шуточки, которые неизменно отпускал, обмениваясь рукопожатиями с встречавшими. Молча посовал каждому большую вялую руку и хмуро бросил: поехали, что ли?..
В совхозе все было вроде бы по-обычному, только суше, холоднее. Высокий гость не тыкал пальцем в живот директора, не стравливал его с Первым — любил он такие петушиные сшибки — все только по делу. Наверное, теперь такой стиль руководства: деловитость, — смекал Первый. Но это внешняя форма, а что за ней? Какие перемены, может, полный поворот?.. Куда?.. Стоит ли мозги ломать мне, козявке, мурашу. Как скажут, так и будет, — на словах. А если?..
Пробыли они в совхозе без малого четыре часа, хотя дело тянуло от силы минут на сорок. Но в этот раз Высокий гость был на редкость дотошен, хотел все сам увидеть, все потрогать руками. Он, видимо, давал урок ответственности и деловитости. Входил в каждую малость, подробно и пристрастно расспрашивал директора о всех хозяйственных проблемах, не касаясь, правда, самого тонкого вопроса: откуда взялось столько сена и других кормов, когда сеноуборочная провалилась по всей средней России из-за беспрерывных ливневых дождей? А вдруг он думает, что совхоз сам себя обеспечил? — вновь испугался Первый. Тогда мы преступники. Только если круговой обман, тогда это не преступление, а политика…
В райком они вернулись уже в сумерках. Над хозяйственным флигельком, где помещалась и сауна, струился прозрачный сиреневый дымок. Лерка была на посту, и Первый от души порадовался близкому удовольствию другого человека.
— Теперь куда поедем, в «Зарю» или в «Путь»? — резанул по нервам хмурый голос.
Вот оно! Забыл, как сунулся и полдня загорал в луже.
— О чем думаешь?
— Думаю, как лист достать.
— Какой еще лист?
— Железный.
— А так не проедем?
— Сами знаете, какие у нас дороги. Лучше не стали.
— Довел же ты район, нечего сказать! А как вы сами связь держите?
— По телефону. На лошадках. Пешим строем. Или вот на листе.
— Так запустить район!.. — с горечью сказал Высокий гось.
— Шестьдесят четыре.
— Что шестьдесят четыре?
— Шестьдесят четыре раза обращались в разные инстанции. Вам тоже писали, — застенчиво добавил Первый.
— Писали! Отписочками живете. Надо уметь добиваться, надо гореть.
О чем думаешь?
Первый думал о том, как бы за ночь перевезти хотя бы часть сена в «Зарю». За два других совхоза он был спокоен, туда ни за какие коврижки не добраться.
— Думаю, надо, кровь с носа, раздобыть лист, чтоб завтра утречком выехать. Тогда к обеду будем.
— Как это к обеду? У меня в три совещание. Первый развел руками и опечалился. — Скажи мне честно: плохо с кормами? Не подготовились?
— Зачем уж так? — за четверть века руководящей работы Первый не научился врать в глаза. 'Недотепушка!' — ласково корила его жена, знавшая эту странную и трогательную особенность мужа. Легко вралось с трибуны в аморфное лицо аудитории и в письменном виде.
Он вынул из планшета тонкий машинописный лист с цифрами.
Высокий гость чуть брезгливо, но вроде бы охотно взял письмена, пробежал первую страницу и, сложив, сунул во внутренний карман пиджака.
— Ладно. Посмотрим, что вы насочиняли. Но учти. Я ведь знаю, какие вы мастера ажур наводить… Кормить будете?
— Неужто мы не покормим дорогого гостя? — оживился Первый. — Но сперва пожалуйте в сауну.
Было долгое молчание, затем странным, каким-то больным голосом Высокий гость произнес:
— В сауну?.. С коньячишком?.. С официанткой?..
— Как водится, — пробормотал Первый.
— Неужели сам не понимаешь, в какое время мы живем? Сауна!.. — в голосе звучали горечь и укор. —
