и кровожадный пират Деревяшка Джон.
«Господи, почему я не писал стишки про любовь?» – успел подумать Сема, прежде чем потерял сознание.
… Очнулся он от того, что кто-то мерно раскачивал под ним кровать.
– Прекратите безобразие! Я буду жаловаться! – возмутился Сема, открывая глаза.
Но в следующее же мгновение, он их закрыл, потому что находился маринист отнюдь не дома и возлежал не на кровати, как ему представлялось. Ложем служила деревянная палуба, да еще над головой высилась здоровенная мачта с туго натянутыми парусами. Но если бы только это… На верхней рее устроился здоровенный рыжий котяра, самым наглым образом показывающий Боцману нос.
Лишь тогда припомнилась Семе и вчерашняя идиотская пьянка, и вторгшиеся в его квартиру пираты, и выломанная дверь, и загаженный плевками пол. И Сема тихо, по щенячьи, заскулил.
Тут же его кто-то пребольно ткнул ногой под ребра, а голос над головой разорвал перепонки:
– Эй, Джон, кажется этот бочонок с дерьмом уже очухался.
– Ну так плесни ему водички, пусть совсем оклемается.
Плеснули, обмочив Сему с ног до головы. Пришлось приподняться и сесть, размазывая по лицу соленую воду.
Семе было совершенно плохо, и не только потому, что его били или изгалялись над ним, окатив холодной водой из деревянного ведра. Не мог он понять и постичь ни чувством, ни разумом своим, как могло этакое произойти, как могли ожить вымышленные им же герои, как мог оказаться он на этом паруснике бог знает где, когда от родного Волопаевска до ближайшего моря тысячу верст, не менее? И Сема пришел к единственно возможному в данной ситуации объяснению, а именно, что он повредился умом. И до того ему радостно стало, что он даже захихикал.
– Ничего, вылечат меня, обязательно вылечат. Медицина у нас, о-го-го, какая!
– Джон! – крикнул пират, карауливший Сему. – Чего это с ним?
Загрохотала деревяшка о палубу с каждой секундой все громче и громче, покуда не замер звук подле все еще хихикающего Боцмана.
– Эй, писака, что с тобой? – вопросил «гроза морей».
– Отстань! – весело сказал Сема. – Ты – галлюцинация, тебя просто нет и быть не может.
А затем тише, будто для самого себя добавил:
– Допился. До белой… нет, не так, до черной горячки допился. То коты говорящие мерещатся, то разбойники морские.
– Это все солнце, – задумчиво молвил Деревяшка Джон. – Вот что, Пит, устрой-ка ему купание, пусть охладится малость.
– Сей секунд, – ухмыльнулся Пит и принялся вязать веревкой Семины руки.
Сема не сопротивлялся, а продолжал гоготать, теперь уже во все горло. Лишь когда его подвели к борту, под которым пенился и шипел океан, он перестал смеяться и с тоской подумал: «Господи, почему же все так реально?» И в ту же секунду полетел вниз.
Ледяная вода обожгла тело, ринулась в открытый рот. Потом что-то с силой рвануло за руки, вырывая Сему из пучины, и поволокло вперед. Буксируемый пиратской баркой, Боцман резал океанские волны своей лысой макушкой, как акула плавником. Только изредка ему удавалось выкрикнуть:
– Пощадите!
На что Деревяшка Джон резонно отвечал:
– А ты, гнида, меня пожалел? А? По чьей милости мне ногу отрубили в первой части, страница тридцать семь, второй абзац снизу?
И вслед за предводителем каждый пират сетовал:
– А мне глаз выбил.
– Мне зубы.
– А мне… мне, – заглушая всех, несся тоненький голосок. – Мне он что оттяпал!
– Да, – сочувствовали голосу. – Лучше бы убил.
«А ведь это не галлюцинация, – поразился полуживой, почти захлебнувшийся Сема. – Ведь это на самом деле все!»
Любительница сыров и русского фольклора Марья Ибрагимовна Кустючная писала детские сказки. Они были столь непрофессионально сделаны, что редакторы городских журналов тихонько плевались и проклинали графоманские опусы, но опять же про себя. Никто не хотел портить отношений с завсекцией беллетристики Азалием Самуиловичем Расторгуевым, в чьих любовницах и числилась Тетя Мотя.
И Кустючную несло. Она строчила в день по два-три рассказика, наивно полагая, что писать для детей может любой дурак. В последнее время – особенно. Редсоветы куда-то исчезли, работники ЛИТа, ранее независимые, вдруг стали приторно вежливы. Нет, писать стало намного легче. А что? Нагнать побольше ужастей, нечисти там всякой, всунуть влюбленных принца с принцессой, чуточку переделать известный всем сюжетик, и вот оно – произведение искусства.
Своих детей Марья не имела, но из жизненного опыта знала, что ребятишки – это такие вечно вопящие, ноющие, непослушные существа, с которыми надо бороться, как с ожирением или чесоткой. Обязанность родителей, полагала Кустючная, держать детей в страхе. Только тогда из них получится какой-то толк…
Ходили, правда, слухи, что ассоциация детских врачей обратилась в волопаевский Дом литераторов с официальным письмом, где настоятельно требовала немедля запретить издание каких либо опусов Марьи Кустючной в связи с отрицательным воздействием оных на детскую, еще не окрепшую, психику. Официального ответа медики естественно не получили…
Утром следующего за попойкой дня Тетя Мотя с восторгом писала рассказик о рыжем коте-поджигателе, который сменил двадцать хозяев, в разное время по невыясненным обстоятельствам сгоревших заживо. Рассказик получался прелестнейший, обгорелых трупиков было множество и Марья с трепетом представляла, как детишки будут в ужасе прятаться под одеяла при одном упоминании о рыжем страшилище.
Кстати, вчерашнюю более чем странную историю Кустючная начисто проигнорировала. Расторгуев значился начальником, значит, ему и следовало голову ломать. А Тетю Мотю заботили иные проблемы.
Поставив точку, Тетя Мотя облегченно откинулась на спинку стула и глазами пробежала по последней, с еще не высохшими чернилами строке: «Ночь над Пупырьевкой выдалась душегубной и мертвячной. Котик уже подрос и, знамо, научился охотиться».
Кустючная зажмурилась от удовольствия, прикидывая гонорар, причитающийся ей за только что застолбленную тему, и мечтательным взором окинула кабинет, в коем находилась.
Четырехкомнатная квартира, выбитая Марьей Ибрагимовной всеми правдами и неправдами из горисполкома, была ее единственной гордостью и любовью. И заработная плата, и гонорары, и прочие доходы – все шло на обустройство дорогого сердцу сказочницы гнездышка. Директоров мебельных магазинов Тетя Мотя любила, как родных братьев и сестер, которых, впрочем, у нее отродясь не было. Антиквары Кустючную попросту боготворили, ибо сплавляли ей всякий хлам, при этом без особых усилий убеждая покупательницу, что берет она вещь поистине уникальную. А что касается бытовой техники, то за нее Кустючная готова была отдать и отца родного вместе с мамашей, и прочими родственниками в придачу.
Вот и сейчас, осмотрев кабинет, Тетя Мотя пришла к выводу, что рядом с книжными полками великолепно будет смотреться картина, которую совсем недавно предлагал ей верный человек.
– Это же последний писк! – говорил он, закатывая глаза. – Неизвестная авторская копия знаменитого «Черного квадрата». На Западе ей цены нет, а у нас… Да, что там, вы же сами понимаете…
Марья Ибрагимовна старательно делала вид, что понимает все…
– Возьму, – окончательно решилась она, глядя на свежесостряпанный рассказ. – Цену этот козел, конечно, снизит. А не то… не видать ему сыра даже по праздникам.
– Совершенно верно, – подтвердил мягкий, вкрадчивый голос.
Так как у Тети Моти ни домработницы, ни мужа не было, а выдать ключ Расторгуеву она посчитала
