воодушевилась такой перспективой, и Бруно работал с ней в молчании, которого она, кажется, и не замечала.
В саду Аббатства уже появились сорняки, но никто не ступал на земли монастыря, так как не знал, как будет расценен такой поступок. Каждый день мы ждали каких-нибудь событий, но, казалось, об аббатстве Святого Бруно все забыли. В конце каждого дня у наших ворот появлялось несколько нищих, по распоряжению отца в саду поставили длинную скамью, и каждый бедняк получал кварту пива и неограниченное количество фруктовых лепешек.
Однажды я сидела в розарии матушки — замечательное место, окруженное стеной, куда можно было попасть через железную калитку — и думала: «Так не может дальше продолжаться. Это временное затишье.
Скоро что-нибудь произойдет». Кезая больше не могла оставаться в своей комнате, она должна была двигаться, чем-то заниматься. Отец мой вернулся к своему обычному распорядку дня и уже не проводил так много времени в уединении и молитве. Кто-то должен был получить Аббатство. Я слышала, что король дарил монастырские земли своим фаворитам. И в Аббатстве произойдут перемены.
Размышляя об этом, я вдруг услышала, как щелкнул замок в калитке и в сад вошли Бруно и Кейт. Я заметила, что они держались за руки и говорили о чем-то серьезном. Потом они увидели меня.
— Здесь Дамаск, — излишне торопливо сказала Кейт. Я заметила, что глаза ее блестели, а выражение лица удивительно мягкое. И мне стало грустно, потому что с Кейт Бруно был совсем другим. Я почувствовала себя отторгнутой из того магического круга, куда так хотела попасть.
— В этом году розы замечательные, — сказала я. Я понимала, что они хотят побыть наедине, но я осталась на месте.
— Идите, садитесь, — предложила я. — Здесь очень хорошо.
К моему удивлению, они подчинились, и Бруно сел между нами.
Я заметила:
— Совсем как в старые времена в Аббатстве.
— И совсем не так, — резко ответила Кейт. — Это розовый сад моей тети, а не аббатская земля.
— Я имела в виду нас троих.
— Те дни давно прошли, — сказал Бруно. Я хотела вернуть те часы, когда нас было трое и я была частью этого трио. Я продолжала:
— Я никогда не забуду того дня, когда мы были в Аббатстве… все трое, и ты показал нам Мадонну в драгоценностях.
Щеки Бруно слегка порозовели. Кейт была необычно молчалива. Я догадалась, что они, как и я, думали о том моменте, когда открывалась большая железная дверь, ее скрип был такой громкий, что мог разбудить мертвого. Я вспомнила запах сырости, исходящий, казалось, от больших каменных плит, покрывающих пол, почувствовала тишину. Я сказала:
— Я часто думала, что случилось с Мадонной. Эти люди, наверно, забрали ее и все драгоценности отдали королю.
— Они не взяли ее, — ответил Бруно. — Произошло чудо.
Мы обе повернулись к нему, я поняла, что он впервые говорит о Мадонне, даже с Кейт.
— Что произошло? — спросила Кейт.
— Когда они вошли в священную часовню, Мадонны там не было.
— Где же она была? — настаивала Кейт.
— Никто не знал. Она исчезла. Было сказано, что она вернулась на небеса, чтобы не достаться грабителям.
— Я не верю этому, — сказала Кейт. — Кто-то спрятал ее заранее.
— Случилось чудо, — ответил Бруно.
— Чудеса! — воскликнула Кейт. — Я не верю в чудеса.
Бруно встал, лицо его покраснело, стало сердитым. Кейт поймала его руку, но он вырвался и побежал из сада. Кейт бросилась за ним.
— Бруно! — повелительно позвала она. — Вернись! А я осталась сидеть, понимая, что никогда не буду так близка ему, как Кейт, и почувствовала себя одинокой из-за этого.
И тут в сад пришел Саймон Кейсман. Я подумала, что он ищет матушку, и сказала ему, что она, наверно, в теплице с травами.
— Но я пришел к тебе, госпожа Дамаск, — ответил он и сел рядом. Он так пристально смотрел на меня, что я смутилась под этим взглядом, особенно после встречи с Бруно и Кейт, которая расстроила меня. Он продолжал:
— А ты становишься красавицей.
— Я не верю этому.
— И скромной к тому же.
— Нет, не скромной, — возразила я. — Если бы я думала, что я красавица, то, не колеблясь, признала бы это, ибо красота — не та вещь, которую можно ставить себе в заслугу, она от Бога.
— И умная, — добавил он. — Признаюсь, что немного теряюсь в твоем присутствии. Твой отец постоянно говорит о твоей эрудиции.
— Ты должен относиться к этому как к проявлению родительской гордости. Для отца его гуси — лебеди.
— В этом случае я полностью согласен с твоим отцом.
— Тогда я только могу сказать, что ты потерял свою способность здраво мыслить. Я боюсь за твои обязанности в суде.
— Что за радость говорить с тобой, госпожа Дамаск!
— Ты легко соглашаешься, господин Кейсман.
— С твоего разрешения я хотел бы задать один вопрос.
— Разрешаю.
— Ты уже не ребенок. Приходила ли тебе в голову мысль, что когда-нибудь ты выйдешь замуж?
— Я думаю, вполне естественно для молодых женщин думать о браке.
— Тот, кому ты отдашь свою руку, будет вдвойне вознагражден. Красивая и умная жена. Чего еще может желать мужчина? Он будет самым удачливым из всех людей.
— Я не сомневаюсь, что любой, кто попросит моей руки, подумает и о моем наследстве.
— Моя дорогая госпожа Дамаск, он будет слишком ослеплен твоими прелестями, чтобы думать о таких вещах.
— Или так ослеплен моим наследством, что может заблуждаться по поводу моей красоты и знаний, не правда ли?
— Это будет зависеть от мужчины. Если это так, то он заслуживает быть…
— Ну? Повешенным, утопленным, четвертованным?
— Хуже. Отвергнутым.
— Я и не подозревала, что у тебя такой талант к изысканным речам.
— Если и так, то ты являешься вдохновительницей.
— Интересно, почему?
— Ты не знаешь? Такая умная, могла бы догадаться о моих намерениях.
— В отношении меня?
— И больше никого.
— Господин Кейсман, так значит, это предложение?
— Да. Я был бы счастливейшим из мужчин, если бы мог пойти к твоему отцу и сказать ему, что ты согласна стать моей женой.
— Боюсь, я не могу доставить тебе такого удовольствия.
Я поднялась. Сердце мое отчаянно билось, потому что я испугалась. Я не знала, почему у меня вдруг возникло желание, убежать. Я была здесь, в мирном розарии моей матушки с человеком, который был членом нашей семьи, другом моего отца. Отец был о нем высокого мнения, и все же я внезапно ощутила отвращение.
Саймон Кейсман тоже поднялся и встал возле меня. Он не был высокого роста, дюйма на два повыше
