А потом внизу закричала Вита.
Не закричала — завизжала — пронзительно и отчаянно. Венька выронил леску, и все мы перегнулись через парапет. Там, где только что была Вита, вода бурлила отчаянно, словно кто-то поймал самого большого окуня. Потом над мутной поверхностью появились судорожно машущие руки Виты, а следом и ее искаженное диким ужасом лицо.
— Венька! Меня… — ее голова погрузилась в воду, и слова прервались бульканьем, затем снова вынырнула, — …тянет. Схватил за ноги! Венька-а-а! Вытащи меня! Мама!
Ее коротко остриженная голова снова скрылась под водой, и в следующее мгновение Венька промчался мимо меня — к лестнице, а следом и остальные, и только я остался стоять на месте и не мог сделать ни шагу и лишь смотрел туда, где под водой смутно виднелись очертания Витиного тела. А потом я зажмурился — крепко-накрепко и словно бы полетел куда-то вверх — в детстве у меня иногда бывало так при сильном испуге — не обморок, а какое-то трансовое состояние.
Ее схватил сом! Витку схватил сом! Какой ужас! Сейчас он сжует ее заживо, как наживку, сдернутую с крючка!
Я не знаю, сколько прошло времени, сколько я простоял вот так позорно, с зажмуренными глазами. Меня вернул к жизни голос Веньки, в котором одновременно звучали и ярость, и облегчение.
— А ну вылезай!
Следом раздался дружный смех. Я открыл глаза и увидел внизу Виту — она держалась на воде, как ни в чем не бывало, и хохотала — громко, издевательски хохотала. Мокрые волосы у нее прилипли к голове, и худющая, большеглазая, с резко очерченным некрасивым лицом она сама походила на какого-то диковинного малька.
Конечно же, я сразу понял, в чем дело. Маленькое чудовище услышало мой рассказ, поразмыслило немного над нашими препирательствами и решило подшутить надо нами, вернее, в основном, надо мной. Правда, теперь ей достанется — крепко достанется, но разве это высокая цена за мой позорный вид?!
Когда я спустился с лестницы, Венька, все еще тяжело дыша, сидел на ступеньке, поджидая сестру. Деваться Вите некуда — до следующей лестницы слишком далеко, да и нижние ступеньки у нее сбиты. Все еще хихикая, она плывет к нам, неловко загребая правой рукой, в которой что-то держит.
Улыбаясь, Юй сказала, чтобы я не расстраивался — все поверили, что Виту кто-то схватил. Но в ее голосе не было искренности, а в глазах, словно звезды в ночной реке, сверкали искорки смеха. Она проворковала «Бедненький!» и погладила меня по голове, и я тотчас залился мучительным жгучим румянцем. Это очень приятно Юй, и она снова смеется, а я отворачиваюсь и отхожу подальше, громко, пожалуй даже чересчур громко ругаясь в Витин адрес. И в этот момент я понимаю — мне придется переплыть реку. Теперь другого выхода у меня нет.
Одно хорошо — Вите влетело здорово. Мало того, что Венька как следует отшлепал ее — а ладони у Веньки крепкие, твердые, в мозолях — он еще и оттаскал сестру за уши, и они стали такого же цвета, как и моя футболка — рубиново-красными, и распухли неимоверно. Вита, как и положено девчонке, разревелась, распустив губы, и Юй, все еще смеясь, стала ее успокаивать. Венька, насупившись, стоял рядом, и было видно, что он едва сдерживается, чтобы не сделать то же самое, но пытается проявить справедливую строгость. На Юй он смотрел как-то уж очень благожелательно, и во мне начала разгораться ревность.
— Это что? — Рафик наклоняется и двумя пальцами поднимает принесенный Витой предмет — старую коричневую сандалию-«плетенку». С нее течет вода. — Витка! Ты зачем ее притащила?! Носить будешь?
Хлюпая носом, Вита презрительно посмотрела на него и объяснила, что ее крючок зацепился за сандалию, а сама сандалия застряла под корягой, потому и не вытаскивалась.
— Сам носить будешь! — добавляет она, прижимая ладони к ушам, которые горят, как две аварийные лампочки.
Сам не зная зачем, я спустился посмотреть на ее трофей. Это обыкновенная старая сандалия — в таких ходит полгорода, и ничего особенного в ней нет. Рафик переворачивает ее — на треснувшей поперек подошве сидит маленькая полосатая улитка. Отчего-то мне вдруг снова становится тревожно, и я не могу понять, почему — ведь сейчас для этого причин нет никаких. Рафик размахивается, и сандалия летит в воду.
Хлеба я в то утро так и не купил, просидев на парапете до тех пор, пока не пришел отец и не загнал меня домой. А вечером, уже засыпая, я вдруг сообразил, почему сандалия так встревожила меня. Уж очень трещина на ее подошве — от края до края — походила на ту трещину, которую неделю назад Серый, Сережка Бортников, заклеивал «восемьдесят восьмым» клеем, сидя во дворе на скамейке. Тогда я еще спросил у него: «Серый, че делаешь?», потом сказал: «А тут лучше „БФ-2“ возьмет», и Сережка, уязвленный, ответил на мой дружеский совет: «Отвали!» Да, эта трещина точь в точь, как та… Но как я уже говорил, половина Волжанска ходит в таких сандалиях, а мало ли на них трещин? До Сережки мне особого дела не было, и вскоре я заснул, по прежнему твердо убежденный, что он все еще ворует арбузы вместе с татарами.
Спустя день Архипыч — тот самый счастливый обладатель осетренка — получил сердечный приступ, когда увидел, что за рыба попалась на его закидушку.
Мы с Гарькой и Мишкой в то утро собирались за лещами и должны были встретиться во дворе. Для того чтобы ловить лещей (равно как судаков, сазанов и прочих достаточно крупных рыб) нужно не меньше трех человек — один тянет рыбу, другой подводит под нее круг, запутывая веревку в леске и переругиваясь с тянущим, а третий бегает вокруг и дает советы. В нужный час я вышел из подъезда с закидушками и «лещовой» кашей из пшенной крупы. Отец, взяв резиновую лодку, ушел намного раньше, в пять утра, когда только начало рассветать, — сейчас он вместе со своим другом, дядей Тимофеем, уже где-то на той стороне реки — тоже ловит лещей. А мы с ребятами идем на парапет, на обычное место.
Во дворе еще никого нет — только тетя Тамара осторожно, чтобы не поднимать пыль, машет метлой, да на зеленой скамейке возле клумбы сидит Вита. Меня это не удивляет — она всегда выскакивает на улицу ни свет, ни заря, а завтракает, как правило, у Веньки. Сегодня она уже похожа не на странного злобного малька, а на воробья, нахохлившегося и одинокого. В руках у нее книжка, и Вита читает вполголоса нараспев, и ее съежившаяся фигурка слегка раскачивается вперед-назад:
— Ой, ой! — гнусно тяну я сзади. — Стишочки читает, смотрите!
Я стихов не люблю и не понимаю — мне вообще некогда тратить время на подобные глупости, и когда я вижу, как на них тратит время кто-то другой, мне тут же хочется над ним поиздеваться.
Вита густо покраснела, захлопнула книжку и посмотрела на меня с ненавистью. Наверное, она бы с удовольствием как следует меня стукнула, но я хоть и маленький, все же выше нее и сильнее, и могу дать хорошей сдачи, и она это знает.
— Че встал тут! — она положила книжку на скамейку и, подвинувшись, села на нее, чтобы я не мог увидеть обложку. — Иди отсюда! Бредун полосатый!
Я не знаю, что это значит, но на всякий случай тянусь к ней, чтобы дать подзатыльник — Веньки рядом нет и помешать он мне не может. Вита визжит, словно кто-то ткнул ей пальцами под ребра, вскакивает со скамейки и, забыв про книжку, мчится прочь. Бегает она очень быстро, и у меня, нагруженного снастями, нет никаких шансов ее догнать, но, пробегая мимо дворничихи, Вита зацепляет ногой черное кольцо шланга и шлепается на асфальт, и начинает густо реветь.
— Да что ж это такое?! — пронзительно возмущается тетя Тамара. — И не стыдно тебе — такой здоровый девчонку гоняешь! Я вот Нине Семеновне расскажу, как ты ребенка расшиб! Ну-ка, дите,
