будто часть ее большая:Всех веселила дочь меньшая,Но из семьи ушла она,А жить – и путано, и трудно:То – над Россией дым стоит..Отец, седея, в дым глядит...Тоска! От дочки вести скудны...Вдруг – возвращается она...Что с ней? Как стан прозрачный тонок!Худа, измучена, бледна...И на руках лежит ребенок.
Вторая глава
<Вступление>
I
В те годы дальние, глухие,В сердцах царили сон и мгла:Победоносцев над РоссиейПростер совиные крыла,И не было ни дня, ни ночи,А только – тень огромных крыл;Он дивным кругом очертилРоссию, заглянув ей в очиСтеклянным взором колдуна;Под умный говор сказки чуднойУснуть красавице не трудно, —И затуманилась она,Заспав надежды, думы, страсти...Но и под игом темных чарЛаниты красил ей загар:И у волшебника во властиОна казалась полной сил,Которые рукой железнойЗажаты в узел бесполезный...Колдун одной рукой кадил,И струйкой синей и кудрявойКурился росный ладан... Но —Он клал другой рукой костлявойЖивые души под сукно.
II
В те незапамятные годыБыл Петербург еще грозней,Хоть не тяжеле, не серейПод крепостью катила водыНеобозримая Нева...Штык светил, плакали куранты,И те же барыни и франтыЛетели здесь на острова,И так же конь чуть слышным смехомКоню навстречу отвечал,И черный ус, мешаясь с мехом,Глаза и губы щекотал...Я помню, так и я, бывало,Летал с тобой, забыв весь свет,Но... право, проку в этом нет,Мой друг, и счастья в этом мало...
III
Востока страшная заряВ те годы чуть еще алела...Чернь петербургская глазелаПодобострастно на царя...Народ толпился в самом деле,В медалях кучер у дверейТяжелых горячил коней,Городовые на панелиСгоняли публику... «Ура»Заводит кто-то голосистый,И царь – огромный, водянистый —С семейством едет со двора...Весна, но солнце светит глупо,До Пасхи – целых семь недель,А с крыш холодная капельУже за воротник мой тупоСползает, спину холодя...Куда ни повернись, всё ветер...«Как тошно жить на белом свете», — Бормочешь, лужу обходя,Собака под ноги суется,Калоши сыщика блестят,Вонь кислая с дворов несется,И «князь» орет: «Халат, халат!»И встретившись лицом с прохожим,Ему бы в рожу наплевал,Когда б желания того жеВ его глазах не прочитал...
IV
Но перед майскими ночамиВесь город погружался в сон,И расширялся небосклон;Огромный месяц за плечамиТаинственно румянил ликПеред зарей необозримой...О, город мой неуловимый,Зачем над бездной ты возник?..Ты помнишь: выйдя ночью белойТуда, где в море сфинкс глядит,И на обтесанный гранитСклонясь главой отяжелелой,Ты слышать мог: вдали, вдали,Как будто с моря, звук тревожный,Для божьей тверди невозможныйИ необычный для земли...Провидел ты всю даль, как ангелНа шпиле крепостном; и вот — (Сон или явь): чудесный флот,Широко развернувший фланги,Внезапно заградил Неву...И Сам Державный ОсновательСтоит на головном фрегате...Так снилось многим наяву...Какие ж сны тебе, Россия,Какие бури суждены?..Но в эти времена глухиеНе всем, конечно, снились сны...Да и народу не бывалоНа площади в сей дивный миг(Один любовник запоздалыйСпешил, поднявши воротник...)Но в алых струйках за кормамиУже грядущий день сиял,И дремлющими вымпеламиУж ветер утренний играл,Раскинулась необозримоУже кровавая заря,Грозя Артуром и Цусимой,Грозя Девятым января...
Третья глава
Отец лежит в «Аллее роз»,[29] Уже с усталостью не споря,А сына поезд мчит в морозОт берегов родного моря...Жандармы, рельсы, фонари,Жаргон и пейсы вековые, —И вот – в лучах больной зариЗадворки польские России...Здесь всё, что было, всё, что есть,Надуто мстительной химерой;Коперник сам лелеет месть,Склоняясь над пустою сферой...«Месть! Месть!» – в холодном чугунеЗвенит, как эхо, над Варшавой:То Пан-Мороз на злом конеБряцает шпорою кровавой...Вот оттепель: блеснет живейКрай неба желтизной ленивой,И очи панн чертят смелейСвой круг ласкательный и льстивый...Но всё, что в небе, на земле,По-прежнему полно печалью...Лишь рельс в Европу в мокрой мглеПоблескивает честной сталью.Вокзал заплеванный, дома,Коварно преданные вьюгам;Мост через Вислу – как тюрьма,Отец, сраженный злым недугом, —Все внове баловню судеб;Ему и в этом мире скудномМечтается о чем-то чудном;Он хочет в камне видеть хлеб,Бессмертья знак – на смертном ложе,За тусклым светом фонаряЕму мерещится заряТвоя, забывший Польшу, божеЧто здесь он с юностью своей?О чем у ветра жадно просит? —Забытый лист осенних днейДа пыль сухую ветер носит!А ночь идет, ведя мороз,Усталость, сонные желанья...Как улиц гадостны названья!Вот, наконец, «Аллея Роз»!.. —Неповторимая минута:Больница в сон погружена, —Но в раме светлого окнаСтоит, оборотясь к кому-то,Отец... и сын, едва дыша,Глядит, глазам не доверяя...Как будто в смутном сне душаЕго застыла молодая,И злую мысль не отогнать:«Он жив еще!.. В чужой ВаршавеС ним разговаривать о праве,Юристов с ним критиковать!..»Но всё – одной минуты дело:Сын быстро ищет ворота(Уже больница заперта),Он за звонок берется смелоИ входит... Лестница скрипит...Усталый, грязный от дорогиОн по ступенькам вверх бежитБез жалости и без тревоги...Свеча мелькает... ГосподинЗагородил ему дорогуИ, всматриваясь, молвит строго:«Вы – сын профессора?» – «Да, сын...»Тогда (уже с любезной миной):«Прошу вас. В пять он умер. Там...»Отец в гробу был сух и прям.Был нос прямой – а стал орлиный.Был жалок этот смятый одр,И в комнате, чужой и тесной,Мертвец, собравшийся на смотр,Спокойный, желтый, бессловесный...«Он славно отдохнет теперь», —Подумал сын, спокойным взглядомСмотря в отворенную дверь...(С ним кто-то неотлучно рядомГлядел туда, где пламя свеч,Под веяньем неосторожнымСклоняясь, озарит тревожноЛик желтый, туфли, узость плеч, —И, выпрямляясь, слабо чертитДругие тени на стене...А ночь стоит, стоит в окне...)И мыслит сын: «Где ж праздник Смерти?Отцовский лик так странно тих...Где язвы дум, морщины муки,Страстей, отчаянья и скуки?Иль смерть смела бесследно их?» —Но все утомлены. ПокойникСегодня может спать один.Ушли родные. Только сынСклонен над трупом... Как разбойник,Он хочет осторожно снятьКольцо с руки оцепенелой...(Неопытному трудно смелоУ мертвых пальцы разгибать).И только преклонив колениНад самой грудью мертвеца,Увидел он, какие тениЛегли вдоль этого лица...Когда же с непокорных пальцевКольцо скользнуло в жесткий гроб,Сын окрестил отцовский лоб,Прочтя на нем печать скитальцев,Гонимых по миру судьбой...Поправил руки, образ, свечи,Взглянул на вскинутые плечиИ вышел, молвив: «Бог с тобой»Да, сын любил тогда отцаВпервой – и, может быть, в последний,Сквозь скуку панихид, обедней,Сквозь пошлость жизни без конца.Отец лежал не очень строго:Торчал измятый клок волос;Всё шире с тайною тревогойВскрывался глаз, сгибался нос;Улыбка жалкая кривилаНеплотно сжатые уста...Но разложенье – красотаНеизъяснимо
