А сегодня утром разговор о Кречетове заводит сам Василий Васильевич.
— Забыл тебе сказать, — говорит он, заходя к Алексею, — Леонид Александрович собирается в июле в ваш Дом творчества в Гагре. В Академии наук существует, оказывается, специальная договоренность с Литературным фондом Союза писателей, и многие ученые пользуются вашими домами творчества, а писатели — нашим кардиологическим санаторием в Болшеве.
— Значит, мне так и не удастся повидаться с ним до отъезда? — упавшим голосом спрашивает Алексей.
— А почему бы тебе самому не поехать в Гагру? Ты ведь был там как-то, и тебе она понравилась. Там бы вы с Леонидом Александровичем вволю наговорились. Да, между прочим, он берет туда с собой и Варю.
— Ему что ж, дают две путевки?
— Варе он достал курсовку. Устроит ее у кого-нибудь на квартире — там это не проблема, а сам будет жить у вас по путевке.
Алексей до того взволнован этой новостью, что не сразу отвечает на вопрос отца. Василию Васильевичу приходится повторить его:
— Ну, так как же ты, Алеша?
— Я бы поехал, пожалуй, — деланно-спокойным голосом отвечает Алексей. — Только вряд ли сейчас достанешь путевку в Гагру на такой месяц, как июль.
— А ты попытайся все-таки.
— Попытаюсь… А с профессором Кречетовым мне о многом нужно поговорить.
22
Поезд отходит из Москвы поздно вечером. Кречетовы, запоздавшие по какой-то причине, входят в вагон уже почти перед самым его отходом, и Василий Васильевич едва успевает познакомить их со своим сыном. Лицо Леонида Александровича кажется Алексею очень усталым, даже хмурым, пожалуй. На Варю он вообще старается не смотреть. Да она и сидит так, что почти все время находится в тени от верхней полки. Кречетов, видно, из вежливости задает Алексею несколько ничего не значащих вопросов, а как только проводник приносит постели, сразу же предлагает:
— А что, если мы с вашего разрешения, Алексей Васильевич, ляжем спать? Время-то позднее.
— Да, да, конечно!.. — торопливо отзывается Алексей, ибо разговор у них явно не клеится.
И он выходит из купе, прикрыв за собой дверь. В коридоре вагона почти никого нет. Только какой-то средних лет мужчина слишком уж поспешно, как кажется Алексею, отходит от окна перед их купе.
«Не похоже, чтобы он был нашим четвертым соседом, — невольно думает о нем Алексей. — Чего бы ему стоять здесь так долго, ведь чемодан и макинтош его давно уже лежат в купе на верхней полке…»
Подозрительный пассажир прохаживается теперь по коридору, не обращая на Русина никакого внимания.
«А может быть, он охраняет Кречетова? — продолжает рассуждать о нем Алексей. — Но тогда ему лучше было бы устроиться четвертым пассажиром в нашем купе. Да так оно, наверно, и есть…»
Подождав минут десять, Русин решается приоткрыть дверь. Ну да, Леонид Александрович и Варя улеглись уже и даже потушили верхний свет. Алексей гасит и настольную лампу, включая плафон ночного освещения. Свое нижнее место он сразу же уступил Варе и без особого труда взбирается теперь на верхнее. А четвертого пассажира все еще нет. Алексей засыпает, так и не дождавшись его.
…Просыпается Русин около восьми. Похоже, что все еще спят в его купе. На второй верхней полке он видит теперь чью-то спину. Внизу спит Варя, укрывшись с головой легким летним одеялом.
Алексей торопливо одевается, намереваясь встать первым. Но когда спускается со своей полки, обнаруживает, что Леонида Александровича в купе уже нет. Стараясь не шуметь, Русин осторожно открывает дверь и выходит в коридор.
— А, вы тоже проснулись уже, молодой человек? — слышит он веселый голос профессора Кречетова.
Леонида Александровича не узнать — будто совсем другой человек. У него теперь очень доброе, пожалуй, даже веселое лицо. Большой лоб с тремя глубокими морщинами, темные, с сильной проседью волосы, крутой («волевой», — отмечает про себя Алексей) подбородок. Рост выше среднего и не просто широкие плечи, а плечи человека, занимающегося спортом.
Алексей и сам увлекается гимнастикой, которую считает более высокой категорией физической культуры человека, чем все остальные виды спорта. А спортсменов распознает он обычно по соотношению их талии и плеч. Особенно это бесспорно, когда человек в летах и талию уже не так-то просто сохранить, не занимаясь спортом. А Кречетову, видимо, около пятидесяти (потом Алексей узнает, что ему уже за пятьдесят).
— Я вообще встаю рано, — отвечает Леониду Александровичу Русин.
— Это похвально, — улыбается профессор. — Утром все видишь по-иному, даже если утро ненастное. А за окнами-то какая прелесть! И вообще я вам скажу — на отличнейшей планете мы с вами живем! Я бы даже сказал — на уникальной планете. Это ведь только у вас, фантастов, чуть ли не каждый астероид обитаем, не говоря уже о планетах. А я, должен вам признаться, боюсь, что мы очень одиноки. Во всяком случае, в радиусе нескольких десятков световых лет. И учтите, я слыву в нашем институте оптимистом. Да я и на самом деле оптимист!
В этом у Алексея теперь почти не остается сомнений, хотя заявление Кречетова об одинокости Земли кажется ему слишком мрачным.
— Вы имеете в виду разумную жизнь только на углеродной основе? — спрашивает он профессора.
— Да, только такую. Никакой другой не признаю. На нашей планете, да, видимо, и на большинстве других достаточно крупных планет в начальном этапе их развития условия для возникновения жизни на кремниевой основе были ведь куда более благоприятные. И все-таки жизнь возникла гораздо позже, когда Земля в процессе эволюции обогатилась органическими соединениями. И вообще, дорогой Алексей Васильевич, я вижу глубокий смысл в том, что в основе жизни лежат такие легкие химические элементы, как водород, углерод и кислород, а не более тяжелый кремний или германий.
«Надо бы как-то перевести разговор на нейтрино…» — думает Алексей, а профессор Кречетов и не собирается менять тему, напротив, он заявляет:
— Я, знаете ли, вообще сожалею, что посвятил себя физике, а не биологии. Это ведь куда более тонкая материя. Только биологам, по-моему, недостает того, я бы сказал, изящества эксперимента, которым владеют физики. Да и вообще, для того чтобы успешно заниматься вопросами биологии на молекулярном ее уровне, по-моему, нужно сначала получить степень доктора физико-математических наук.
— А изучение таинственного нейтрино разве менее интересно? — удивляется Алексей.
— Ну, теперь-то оно не такое уж таинственное, хотя было открыто, как говорится «на кончике пера», а экспериментально обнаружено уже совсем недавно. Померкла в связи с этим его слава и как неуловимого.
— Да, я это знаю, — кивает головой Алексей. — И все-таки нейтрино продолжает оставаться частицей довольно загадочной.
— Не знаю, не знаю, — задумчиво произносит Кречетов. — Я бы этого не сказал. Мы знаем теперь о нейтрино вполне достаточно, чтобы не только регистрировать его присутствие вспышками сцинтилляционного счетчика и другими детекторами излучения, но и…
Но в это время шумно открывается дверь купе и в коридор выходит, к великому удивлению Алексея Русина, его коллега по жанру Сидор Омегин.
— Так это вы наш четвертый сосед по купе! — оживленно восклицает Кречетов. — Вот кого я действительно считал таинственным, — добавляет он, смеясь, и протягивает руку Омегину. — Будем знакомы — Кречетов Леонид Александрович.
— Омегин Сидор Евсеевич. И совсем не таинственный. Я раньше всех в наш вагон пришел и сразу же
