десять процентов его расходуется на писанину. Разве не могли бы выполнять все это технические работники или сами же инспектора с помощью так называемой малой механизации управленческого труда?…
Размышления Татьяны прерывает звонок. Она поспешно снимает трубку. Это начальник.
— Слушаю вас, Евгений Николаевич. Да, все готово. Иду!
Собрав в папку отпечатанные на машинке страницы своего доклада и записи, сделанные от руки, которые могут ей пригодиться, Грунина спешит в кабинет начальника. Проходя мимо дверей паспортного стола, снова бросает взгляд на Грачева.
На этот раз, кажется, и он обращает на нее внимание Случайно или узнал?…
— Вы все хорошеете, Танечка, — встречает ее Евгений Николаевич Лазарев банальной фразой.
Грунина едва заметно хмурится — не любит она комплиментов да и Танечкой называть себя никому не разрешает. Евгений Николаевич знает это и лишь наедине с нею позволяет себе такую вольность.
— И не надо дуться, — все еще улыбается Евгений Николаевич. («С чего это у него такое хорошее настроение?») — Я ведь не из ловеласов, однако вам всегда почему-то хочется сказать что-нибудь приятное.
— Но ведь вы же знаете, Евгений Николаевич…
— Да, да, знаю, что вы терпеть этого не можете, но что поделаешь — само срывается с языка. А у вас только поэтому испортилось настроение?
— Есть и иные причины.
— Ну, тогда докладывайте все по порядку.
— О результате моих бесед с коллегами прочтите лучше сами — это займет меньше времени, — протягивает свой доклад Лазареву Татьяна.
«Ну и характер», — без особого раздражения думает о ней Евгений Николаевич. Но, в общем-то, характер ее ему нравится. Одному из своих коллег, сокрушавшемуся по поводу «норова» Груниной, он даже заметил как-то: «А ведь это, дорогой мой, и не норов вовсе, а система самообороны, способ сохранения собственного достоинства. Она серьезный и к тому же талантливый оперативный работник, а мы рассыпаемся перед ней в комплиментах, будто перед примадонной…»
Вспомнился подполковнику Лазареву и другой разговор. Он произошел спустя примерно год после того, как Грунина пришла в его отдел. К тому времени он имел возможность оценить и характер ее, и деловые качества. Ничто уже не составляло для него загадки, все было ясно, поэтому он не задал ей вопроса: почему пошла она на оперативную работу в органы дознания, а не в следственный аппарат? Спросил ее о другом:
— Скажите, Татьяна Петровна, как родители отнеслись к вашему решению работать инспектором?
— Это вы потому, что работа в органах дознания — не женское вроде дело? — усмехнулась Татьяна.
— Не совсем. Работа следователя тоже ведь не очень женская…
— Однако интеллигентнее вроде, — досказала за него Татьяна.
— Я этого не считаю… — попытался возразить ей Лазарев.
Но она снова перебила его:
— Мои родители тоже этого не считали. Их беспокоило другое, особенно маму, — справлюсь ли я с этим «не очень женским делом?» Но мне даже отвечать ей не пришлось. За меня ответил папа. «Как вот я представляю себе работу теперешних органов дознания, — сказал он маме. — Для них, по-моему, важна не столько мускулатура, сколько хорошая голова. Я бы даже сказал — спокойная, трезвая голова, умеющая быстро все схватить, взвесить и рассудить. Так ведь все это у нашей Тани есть. А схватываться с преступниками врукопашную ей вряд ли придется. Ты же читаешь иногда Жоржа Сименона, запомнился ли тебе хоть один случай, чтобы его прославленный комиссар Мегрэ боролся или хотя бы стрелял в кого- нибудь?…» — «Но ведь пистолет-то ей, наверное, выдадут?» — перебила отца мама. «Выдадут, но лишь на всякий пожарный случай, как говорится», — рассмеялся папа».
Вспомнив теперь этот давний разговор, подполковник Лазарев невольно улыбается, прикрывая лицо страничками доклада Груниной. Торопливо прочитав сжато изложенные соображения Татьяны, он сдержанно хвалит ее и спрашивает:
— А о применении на допросах диктофона почему не упомянули?
— Об этом вы сами высказали много интересных мыслей, и я полагала…
— Э, какие там интересные мысли! — пренебрежительно машет рукой Лазарев. — Эти мысли, как говорится, витают в воздухе. Ну да ладно, это я сам потом добавлю. Теперь о причине вашего плохого настроения…
— А точнее, озабоченности, — поправляет его Татьяна. — Вы помните дело об избиении Глафиры Бурляевой?
— Дознание по которому производили вы? Но ведь оно завершено, и муж Бурляевой осужден.
— Однако я, как вам известно, не была убеждена, что последнее избиение, в результате которого Бурляева попала в психиатрическую больницу, — дело рук ее мужа. Да, он бил Глафиру, это засвидетельствовано ее соседями по квартире, но так зверски избить ее он все-таки не мог.
— Опять вы за своё…
— Да, я опять за своё, Евгений Николаевич! Называйте это как угодно — хоть «чистой интуицией», но я убеждена, что избил Глафиру не Бурляев, а кто-то другой.
— В его присутствии?
— Да, скорее всего, в его присутствии.
— Почему же тогда Бурляев взял всю вину на себя?
— Потому, видимо, что того, кто избивал в этот вечер его жену, и он, и сама Глафира, и некоторые другие свидетели до смерти боятся.
— А кого вы имеете в виду под другими свидетелями.
— Их соседа Павла Грачева, например.
— Того самого Грачева, допрашивать которого вы ездили в исправительно-трудовую колонию? Но, насколько мне помнится, он показал, что был в тот день пьян и не слышал, что творилось у Бурляевых.
— Все это действительно записано в протоколе допроса. Однако он не отрицал, что часто слышал, как Бурляев «учил свою супругу уму-разуму». Но ведь пьян-то он бывал почти ежедневно, так почему же прежде слышал, а когда избиение соседки носило совсем уже зверский характер и она, видимо, кричала или стонала громче прежнего, не услышал ничего?
— Вы не допускаете разве, что в тот вечер был он пьян более обыкновенного?
— Вот этого-то как раз и не было! — энергично встряхивает головой Татьяна. — Именно потому, что Грачев бывал пьян постоянно, соседка по их общей квартире, открывавшая ему входную дверь, обратила внимание, что был он в тот вечер совершенно трезв. Я ведь вам, Евгений Николаевич, все это уже докладывала в свое время.
— Да, да, докладывали, припоминаю. Помнится даже, что приехали вы от Грачева с убежденностью, будто ему известен подлинный виновник увечья Глафиры Бурляевой.
— Я вам еще сказала, что Грачев не просто мелкий предприниматель, делавший из заводских материалов крестики для верующих, он законченный, убежденный стяжатель со своей тлетворной стяжательской философией.
— Будем надеяться в таком случае, что Грачев не так скоро вернется…
— Он уже вернулся, Евгений Николаевич! Я только что видела его в очереди к начальнику нашего паспортного стола.
— Так вот, значит, в чем причина вашей сегодняшней озабоченности?
— Да, в этом. Он ведь не только снова будет жить в нашем районе, но и вернется, наверное, на тот же завод.
— Ну, во-первых, это еще неизвестно. А во-вторых, не вижу в этом ничего страшного. Он работал на экспериментальном? Так там у них лучшая в районе народная дружина и комсомольский оперативный отряд. Они не выпустят его из своего поля зрения…
— Я не очень уверена в этом, Евгений Николаевич. Едва ли Грачев внушит кому-нибудь подозрение.
