Брайан СТЭБЛФОРД
ЗЕМЛЯ ОБЕТОВАННАЯ
Долгое пребывание на Нью Александрии — не самое большое удовольствие для неотесанного мужлана. И даже не потому, что население планеты большей частью состоит из очкастых книжных червей, чьим идеалом являются нравственность и воздержание, а большей частью из-за факта, что те граждане, что не входят в эту категорию, стыдятся сами себя. На Нью Александрии все очень часто извиняются. Повсюду встречаются представители интеллектуального легкого веса, пыхтящие под грузом своего полуобразования и пытающиеся приноровить свои вкусы к моде.
Для меня это почти ничего не значило бы, если бы они, по крайней мере, получали бы от этого удовольствие. Но брюзгливость, ходящая рука об руку с лицемерием, сводит меня с ума. Если я выходил в Коринф, чтобы пропустить стаканчик, я брал обыкновенно с собой Ника или Джонни — только лишь на случай, чтобы я не утопил свои заботы, а они меня.
Приключение на Рапсодии было позади. Мы находились на Нью Александрии, где был Центр нервной активности Чарлота, и у меня была куча свободного времени. Чарлот набросился на работу, чтобы как-то возместить катастрофу, которой закончились его дела на черной планете. Мне кажется, его гордость была уязвлена. Ни один из чудо-червей не пережил контакта с человечеством, и поэтому галактическому сообществу были пока недоступны дальнейшие средства для разрушения. Вырванные из их уютных маленьких пещер, черви несколько дней проявляли живой интерес. Потом они решили, что все это не стоит усилий, и с достоинством превратились в комочки протоплазмы. И кто может их упрекнуть за это? Уж я-то точно нет. Втайне я даже радовался этому. Втайне потому, что было бы крайне недипломатичным сиять от удовольствия, когда Чарлот был в плохом настроении.
Во всяком случае, я был в немилости. Чарлоту было угодно считать, что я — по крайней мере, частично — был виноват в несчастье. Печальная судьба его драгоценных червей душила в зародыше всякую симпатию, которая могла бы возникнуть между нами с того мгновения, когда мы вместе стояли под дулом энергетического лучемета Бейона Альпарта. Чарлот боролся со своим мрачным настроением, очевидно, тем, что сломя голову бросился в новое предприятие и совершенно забыл свою чудесную игрушку — «Дронта». Я вынужден был сидеть, сложа руки, пока Ник и Эва ждали на Земле новых заданий. Там Суперкорабль Номер Два перебарывал свои детские болезни. Несколько раз они брали с собой на Землю Джонни — как инженера для консультаций, но так как Эва должна была стать пилотом однотипного с «Дронтом» корабля, для меня применения они не находили. Я не завидовал Эве в ее счастье. Для нее было небольшим удовольствием уступить свой первый корабль в последний момент мне — тем более, что речь шла, если говорить о корабле, о «Дронте», а если говорить обо мне — о гнусном цинике. На том, втором корабле у меня не было никаких особых интересов. В моих глазах это была соперница «Дронта», к которой я имел личное отношение.
И мне не оставалось ничего, кроме как бродить по Коринфу — одному или с кем-нибудь, кто подворачивался под руку. Но я не скучал по-настоящему. Для этого было слишком приятным чувство, что хотя бы минута из двух лет, которыми я обязан Чарлоту, прошла без необходимости рисковать своей головой. Я был бы только рад, если бы всегда мог сидеть, сложа руки то-есть, конечно, до дня освобождения. Сумма в двадцать тысяч, которые я должен был Обществу Карадок, ежедневно уменьшалась на тридцать, и это чертовски хорошая плата на ничегонеделанье.
Конечно, я знал, что это ненадолго. Рано или поздно Чарлоту пришла бы идея, что я мог бы доставить ему небольшое удовольствие и, вероятно, была в этом какая-то загвоздка, так как он хотел отплатить мне за то, что я ему, якобы, устроил на Рапсодии и в Туманности Альциона. Я каждый день ждал этого.
Ожидание, пока он был на Нью Александрии, так действовало Джонни на нервы, что он отнюдь не представлял собой хорошего общества. Я надеялся, что многомесячная постоянная жизнь с моей скромной особой окажет на него плохое влияние и что его пыл поумерится. И появится больше здравого смысла. Но до сих пор никакого результата. У малыша динамит под задницей, и он не может спокойно сидеть, не получив всевозможных психосоматических болезней. Поэтому я вынужден был искать другие знакомства. Я познакомился с полицейским по имени Дентон, который, казалось, никогда ничего не делал. С ним можно было хорошо развлечься. Конечно, мое пестрое прошлое не было базисом для дружбы с блюстителем закона, но в настоящее время у меня была белоснежная совесть, и наше братание развивалось совершенно естественно.
Несмотря на все это, меня один-два раза охватывало настойчивое желание вырваться из стен Коринфа. Это была своего рода клаустрофобия. И вот однажды плохим днем, когда Ник и Эва были на Земле, Джонни начал говорить об играх. Я пытался объяснить ему, что только слабоумный станет играть в карты с нью-александрийцем, но до него никак не доходило. Конечно, нью-александрийцы не мошенничали, но они же все эксперты в теории вероятностей. Карточная игра — это средство отнимать деньги у дураков, а сейчас во всем Коринфе не было ни одного дурака, кроме Джонни Сокоро. Он мне не поверил. Он продолжал разглагольствовать о полосах везения, и если я чего не мог терпеть, так это того, что такие сосунки читают мне лекции о везении и о недостатках логики.
Я взял на время в гараже Чарлота его «Ламуан-77» и подался в холмы вокруг Коринфа. Собственно говоря, я должен был известить Чарлота и, кроме того, я вообще не имел права брать машину. Но я всегда не особенно придерживался предписаний, да люди и не ждут от меня этого. Моя плохая слава, в конце концов, обязывает.
Была поздняя весна, и как раз установилась прекрасная погода. Я не романтик, но с удовольствием гляжу на свежую зелень и сияющие цветы, особенно когда суровые времена позади. А у меня так и было. Уже больше двух лет.
Ландшафт мне нравился, и два часа спустя я подумал, что он понравится мне еще больше, если я не стану придерживаться дороги. Дорога слишком скучна. Итак, я свернул в чистое поле и некоторое время развлекался тем, что прыгал через кусты и брал холмы, как барьеры. Это доставило мне больше удовольствия, чем борьба с пространственными отклонениями в туманности или ползание по подземным лабиринтам. Иногда нужно давать волю своим страстям, кроме того, я был трезвым и мог ничего не опасаться.
На мили вокруг меня не было ничего, кроме открытого паркового ландшафта. Когда я однажды потерял дорогу, мне было легко не находить ее снова. Нью Александрия — мир садов; чистые города и аккуратные хорошенькие ландшафты, которые благодаря тщательному планированию выглядели такими девственными, как потаскуха с сильной склонностью к тщеславию.
Медленно вечерело, и здесь за городом было великолепно. Я не особенно люблю яркий свет, и нежная серость сумерек мне дороже, чем сияние полудня. Холодный ветер свистел в лицо, но я, несмотря на это, не закрывал верх машины.
Я еще не думал возвращаться, когда небо потемнело. На самом деле я вообще ни о чем не думал. Я был в мире с самим собой и окружающим миром, что со мной случается нечасто. Я даже не думал о том, сколько времени я необременительно отдавался наслаждениям свободного времени. Вероятно, мой старый друг, шепчущий ветер, так же наслаждался моим настроением, как и я, так как он не давал сказать ни слова.
А потом я увидел девушку.
Она бежала, и в то мгновение, когда я ее увидел, я уже знал, что она охвачена чем-то другим, нежели радостью весны. Ее преследовали, хотя из-за ближайшего холма я сейчас и не мог видеть, кто. Я поставил ногу на тормоз и взвесил ситуацию.
За ней бежали двое мужчин. Они, конечно, не так спешили, как девушка. Издали и при слабом освещении я не мог разобрать ни их лиц, ни их намерений. То, что они хотели изнасиловать девушку, на Нью Александрии было немыслимо, но другой причины, по которой они могли бы ее преследовать, я придумать не смог.
— Ну, — сказал ветер.
Что — ну?
