ЧЕРТЫ НАРОДНОЙ ЮЖНОРУССКОЙ ИСТОРИИ

Никита стал прежним невеждою и сподобился впоследствии низводить дождь с неба на земные произрастения. О Лаврентии-затворнике рассказывается, что когда он пошел в затвор, получил благодать целить беснующихся, и к нему приводили больных, бесы научили его по-гречески, изощрили его способности; но когда другой святой молитвами исцелил его от бесовского искушения, Лаврентий забыл все свои знания.

Печерский монастырь не благоволил к иноверцам. Так, в житии св. Агапита, безмездного врача, рассказывается, что когда к нему пришел врач армянин, то несмотря на свое смирение, как скоро он узнал, что это армянин, то воскликнул: почто смел ecu внити и осквернити келию мою и держати за грешную мою руку? Изыди от мене, неверно и нечестнее! В ответе св. Феодосия Изяславу Ярославичу на вопросы о варяжской вере святой муж порицал варяжскую веру: там не только обвиняют последователей западного христианства в ядении кошек, псов и удавленины, но говорят и о крайних непристойностях при брачном обряде. В поучении и ответе советуется не давать католикам есть и пить из сосуда своего, и если придется дать по крайней нужде, то непременно вымыть сосуд; приказывается не только не принимать чужеверного к себе, но проклинать всякое чужеверье.

Так как раздаяние богатств нищим не имело в себе цели, а само по себе составляло цель, так точно и труд предпринимался и считался полезным не по плодам его, а сам по себе, в своем процессе.

Видно, что в Южной Руси оставались языческие обычаи, долго еще смотрели русские на жизнь сквозь языческое покрывало и даже в христианские обычаи и обряды вносили языческое содержание. Вот, например, Феодосии воспрещал, что в его время многие ставили на кутью яйца, приставляли к кутье воду, ставили обеды по умершим и носили в церковь съестное, одним словом — отправляли тризны, ибо у язычников погребение сопровождалось пьянством. Святой, соболезнуя, вопиял против соблазнительного целования мужчин с женщинами на пирах. От этого христианство противодействовало языческой чувственности строгою стороною своей духовной чистоты, а аскетическое учение делалось единой нравственною философиею для всего христианства вообще.

Самая мирская жизнь не имела, с церковной точки зрения, другого идеала, кроме аскетизма. Это было тем естественнее, что вот, например, в «Слове отца к сыну» (последний, очевидно, не готовился в монастырь, но намеревался жить в мире семейно) отец, представляя ему пример добродетели подвижников, иже мало света сего причащахуся, говорит: изволи себе тех житье и тех правый путь пришли, тех нравы и ты, чадо мое, взыщи со всею силою и со всею крепостью. В том же «Слове» отец заповедает сыну давать десятую часть от своего имения господу (т. е. в монастыри и духовенству). Таким образом, видно, что понятие о десятине[73] переходило из княжеского быта в частный, домашний.

Понятно, что при направлении заботиться каждому лишь о собственном спасении не удержалось вполне согласие, мир и братство в Печерском монастыре, и уже в ранние времена встречаются следы взаимной зависти, вражды и обманов между братиею. Так, в житии Алимпия иконописца[74] рассказывается, что монахи брали деньги с одного богатого господина, заказывавшего Алимпию икону, но в самом деле не давали об этом знать Алимпию, а боярину говорили, что Алимпий просит втрое.

Несмотря на аскетическое направление, в церквах читались, однако, поучения, переведенные с греческого, где аскетизм представляется недостаточным без добрых чувств, любви: аще ли кто от хлеба ся удержать, а гнев имать, и таковый подобен есть зверю: тъ бо не есть хлеб: аще же от пития и от рыбы кто удержится и на голе земле легаеть, а злобу имея и неправду дея, хвалится убо: пущи есть и скота.

Добродетелью были: пост, грусть; смех и веселие — грех. Один подвижник, по имени Памва, дал обет никогда не смеяться. Бесы употребляли всевозможнейшие уловки, чтобы рассмешить святого — долго все было напрасно: наконец, бесы привязали маленькое перышко к огромному бревну и потащили мимо подвижника с криком: «алай, алай!» Памва улыбнулся, и бесы восплескали и запрыгали от радости, восклицая: «Авва, Памва засмеяся! Авва, Памва засмеяся, засмеяся!» — «Я засмеялся немощи вашей, — сказал им святой, — что вы, и то только с трудом, можете это бревно сдвинуть». В одной древней нравоучительной беседе говорится: «смех не созидает, не хранит, но погубляет и созидания разрушает, смех Духа Святого печалит, не пользует и тело растлевает; смех добродетели прогонит, не имать бо памяти смертныя, ни поучение мукам. Отъими, Господи, от мене смех и даруй плач и рыдание, егоже присно ищеши от мене» (Имп. Публ. Библ., Погод. Сб. № 1297, стр. 91).

С женщиною не следовало даже говорить — женщина была существо, располагающее к согрешению: «Не достоит мниху ясти с женою или пити, или что промышляти с женами или инак како разум имети с ними; прелюбодейство есть, велико прелюбодейство женское сужитство. Еда камень еси? человек еси, общему естеству подлежа и в падении; огнь имаши в лоне — не изгориши ли? Како имать слово: положи свешу на сено, тогда возможеши реши, яко не горит сено? Аще не отмещешися, яко горит сено, не мне глаголи, но неведущему тайных».

Убегая от женских очей, следует избегать и помышлений о женщинах. «Всяк бо возревый на жену согрешает». Надобно иметь постоянно бледное лицо и дурныя одежды: блед и щуби вид и рызы худы подобает иметь (Пог. Сб. № 1288, стр. 226).

Монашеское самоистязание, уединение от всего, что составляет материальную прелесть на земле, открывало идею торжества духовного начала над грубою силою. Вместо богатыря, с оружием странствующего по чужеземным странам, ищущего опасностей, побеждающего их, получающего в награду богатства и т. п., являются богатыри духа — странствующие в таинственной области видений, вступающие в борьбу с духами; они побеждают их, отваживаются на всякие лишения добровольно, и за все терпение получили награду высшую — награду на небе. Так как богатырь не сидит на месте — богатырь ищет приключений, то и в сфере духовного подвижничества явились странствующие рыцари-паломники, скитавшиеся по святым местам и с Севера отправлявшиеся в Палестину. Они-то и назывались в древних песнях коликами перехожими. Похождения в Иерусалим, как видно, были значительно в ходу на Руси, в Цареград, на Афон и вообще на Восток по водворении христианской веры, особенно по завоевании Святой земли крестоносцами. В похождении Даниила Паломника[75] говорится, что в его время были мнози, доходившие до Иерусалима. Это было до такой степени обычно, что иные старались ходить, видно, как можно скорее (тщащеся вборзе) и навлекали за то нарекания от истинно благочестивых; Даниил замечает, что се то путь вборзе нельзя ходити, и укоряет их в том, что они много добра не видевши возвращались; но путешествие было предметом общественных разговоров, и бывший в Иерусалиме пользовался уважением: он мог быть везде принят с честию, и потому они — по словам Даниила — вознесшеся умом, яко нечто добра сотвориши, погубляют мзду труда своего.

Идея торжества ума над материальною силою в народной умственной жизни проложила себе не одну религиозную тропинку. Заявлением ее потребности могут служить и такие сказания, где или дурачок, или ребенок, признаваемый слабым и глупым, торжествует над сильными. Таких сказаний чрезвычайно много. Большая часть наших сказок имеют эту основную идею. Мы укажем на замечательную повесть о киевском купце Димитрии и сыне его Борзомысле, семилетнем мудреце. Хотя (некоторые видят в ней иноземную основу) она дошла до нас сравнительно в более поздних списках, но уже одно то, что герой этой сказки киевлянин и богатый купец, странствующий по далеким странам на своих кораблях, показывает, что она перешла в позднейшие списки от тех времен, когда Киев был богат, многолюден и составлял центр образованности. Действие происходит на Юге; купец богатый с кораблями выезжает из Киева, странствует по отдаленным чужестранным землям. Проплававши тридцать дней по морю, купец пристал к берегу и увидел приморский город, близ которого стояло в гавани бесчисленное множество кораблей. «Удивися Димитрий Киевский купец и рече: что сии корабли безчисленно много стояща? мне зело земля блага есть и купцы в нем и много торгуют зде. Сниде с корабля купец Димитрий и поиде под град, и сретоша его гражане и вопрошаху его: от коея страны и коея земли? Он же сказася им: аз есмь от Русския земли и верую во Отца и Сына и Святаго Духа. И рекоша ему гражане: брате купец! единыя есть веры с нами Русская земля, — точию за наше согрешение послал нам Бог царя законопреступника и отступника от Бога, еллинския веры, и теснит ны, хотя привести к своей вере; мы же, не могуще терпети бед тех, неволею пожрохом идолом, видехом себе в великих нуждах: всегда боярами мучаще нас; овогда силою привожаше