Гуссерль стал осуществлять определенные операции с этими феноменами. То есть применять к полученным феноменам операторы второго типа. Применив операторы второго типа (то есть собственно исследовательские процедуры), он вывел закономерности поведения феноменов. А дальше, соотнося феномены с реальностью, поведал нам нечто новое по поводу оной.
Иногда операторы (и операции) первого типа составляют тысячные доли от совокупного «операционизма», осуществляемого учеными. И тогда кажется, что их просто нет. А иногда операторы (и операции) первого типа составляют до 90 процентов этого самого совокупного «операционизма». Гуссерль — это пример на тему о 90 процентах.
Апеллируя к этому примеру, я отстаиваю свое право исследователя заниматься операторами (и операциями) первого типа достаточно подробно и тщательно.
Я также оговариваю, что оператор ЭТ — это именно оператор первого типа.
Подобная оговорка не может делаться походя. Поскольку она имеет огромное значение. Причем не только научное, но и политическое.
Вы занимаетесь каким-то элитным актором. Но он же не только актор! Он еще и человек. У него есть имя, биография, мотивы, интересы. Все это слагает его непосредственную реальность.
Что вы исследуете? Эту реальность? Тогда нет места операторам первого типа вообще и моему оператору ЭТ в частности. И нет места аналитике элит как науке!
Хуже вы или лучше исследуете все эти биографические подробности, мотивы, интересы, связи, конфликты и прочее… Используете вы для их исследования адекватные или неадекватные средства… В любом случае, это не аналитика элиты. И не теория элиты. Почему?
Потому что действующие лица и ситуации в их непосредственности — это, в лучшем случае, предмет новейшей истории. Ну, хорошо — политологии (хотя и это уже не так). Но это не предмет «элитологии». А для того, чтобы сделать действующие лица и ситуации предметом «элитологии» (теории элит), надо применить мощный оператор первого типа под названием ЭТ и с его помощью преобразовать реальность этих самых «лиц и ситуаций» в предметность «элитологии».
Для прояснения использую филологический пример.
Представьте себе, что вы анализируете, например, Евгения Онегина, главного героя одноименной поэмы Пушкина. Вы можете рассматривать Евгения Онегина как персонаж. Употребляя это слово, обращаю внимание читателя на то, что персонаж — это персона. То есть личность. Даже если некая маска («парсуна»), то все равно личность. Слово «личина» (опять же, маска) адресует тоже к личности. Как филолога, меня должен интересовать персонаж, то есть личность Евгения Онегина. Конечно, это собирательная личность, в которой художник творчески сконцентрировал определенные свойства. В зависимости от жанра такая сконцентрированность может в большей или меньшей степени отражать ту или иную реальность. Как реальность окружающего мира (внешнюю реальность), так и реальность души художника (внутреннюю реальность).
Филолога интересует образ Евгения Онегина как единство этих двух реальностей. Единство объективного и субъективного. Одновременно с этим его интересует специфика отражения этой реальности художником (жанр, стиль, композиция, емкость метафор и так далее). И потому Евгений Онегин является для филолога персонажем — личностью, через которую творец хочет нечто выразить. Филолог анализирует эту личность именно как личность.
Если художник не Пушкин, а, например, Блок, то филолог, может быть, и откажется от анализа персонажей как конкретных личностей в их буквальности. Евгений Онегин может ходить среди своих современников и быть узнанным ими. А Коломбина или Пьеро… Тут речь идет о другом соотношении субъективного и объективного. Блок через эти символические фигуры (маски) выражает свое понимание эпохи, фундаментальных человеческих коллизий… А также свое видение времени. То есть дает нам некоторые сведения об Александре Блоке — человеке определенной эпохи с определенным мировоззрением. Он рассказывает нам еще и о том, как эта эпоха видит фундаментальные человеческие коллизии, относится к року и долженствованию. И чем это отношение отличается от отношения эпохи… ну, например, того же Эсхила. Или Петрарки.
Сравнивая отличия, мы можем увидеть общее. Оценить историческую динамику, сделать какие-то выводы по поводу истории идей и так далее.
Таким образом, даже филологи разных школ, анализирующие произведения разных жанров, уже не только раскрывают, но и препарируют персонаж. Но все же они относятся к персонажу трепетно, поскольку он является предметом их исследования.
А теперь представьте себе, что Евгением Онегиным как пушкинским героем занялся социолог быта. Ему наплевать на свойства личности. Он хочет сопоставить описанный Пушкиным набор пищевых продуктов, стоящий на столе у Евгения Онегина, и тот же набор пищевых продуктов, который значится в оставшемся и имеющем историческую ценность меню какого-то ресторана. А если не осталось меню, а у социолога быта темой является «пищевой рацион в Древней Греции»? Тогда для него Гомер, например, — это бесценный источник. Но его не интересуют ни внутренний мир слепого творца великого эпоса, ни сомнения, обуревающие душу Ахилла и выражающие собой некую реальность той эпохи, которую отражает Гомер. Его интересует, как разделывали быка. А его собрата, тоже занятого бытом Древней Греции, — что именно изображено на щите Ахилла.
В этом смысле социолог быта превращает Евгения Онегина из персонажа в микросоциальный феномен (носителя определенной бытовой традиции). Для Евгения Онегина как личности очень важно, например, отношение к Татьяне Лариной. А для социолога быта это неважно. Ему важно, что Онегин, выезжая на прогулку, надевает широкий боливар. И он будет анализировать, в какой степени данная мода сопряжена с Онегиным как микросоциальным феноменом. Все ли носили широкий боливар, почему он был широким. От всего остального социолог быта… что? Правильно — абстрагируется.
Является ли тогда анализируемый им Евгений Онегин персонажем? Или это уже микросоциальный феномен? Ответ, по-моему, очевиден.
Еще не так давно в советских учебниках, а уж тем более в научной литературе соответствующего профиля, Евгений Онегин рассматривался как «выразитель определенных классовых интересов». Понимал ли Евгений Онегин как личность, что он является выразителем интересов городского дворянства и в этом противостоит сельскому дворянству, интересы которого выражает Татьяна Ларина?
Если бы Евгений Онегин был не собирательной, а живой личностью, то, прочитав о том, что он действует как представитель класса (макросоциальной группы), он бы очень обиделся. И внятно объяснил пишущему, что действовал он как автономная личность, исходя совершенно из других, отнюдь не классовых мотивов. Например, он плохо выспался, выпил лишнего, обиделся, заскучал. Может быть, он даже раскрыл бы какие-то неявные мотивы своих действий… Например, накопившееся подспудное желание разорвать с ситуацией, которая его все больше затягивает и может привести к ненужной женитьбе. Но что он точно бы отверг, так это наличие у него классовой мотивации.
Мне скажут, что он был бы прав. А исследователь, редуцирующий все до классовых мотивов, — это вульгаризатор и жертва идиотизмов определенной эпохи. Но как быть с тем, что Онегин с Ленским дрались на дуэли? Могла ли другая личность в другую эпоху делать то же самое? Буду ли я, например, обидевшись на то, что мой приятель за кем-то ухаживает (хоть бы и за моей женой), предлагать ему стреляться? Как на это посмотрят мои друзья, которые должны присутствовать и соучаствовать в выяснении отношений подобными методами? Откуда я возьму оружие, причем определенного типа (дуэльные пистолеты)? Как посмотрит на мои действия и действия моих друзей милиция? И вообще, придет ли мне это в голову? Может быть, я грубо выскажу приятелю, что я об этом думаю, а может быть, даже заеду ему в физиономию или разорву отношения. Но ведь не более!
Если же я являюсь представителем другой субкультуры, которыми изобилует наше время, то я могу приятеля «заказать». И такие случаи описаны в современной литературе разного профиля. Отнюдь не только художественной. А Ленский «заказать» Евгения Онегина не может. Во-первых, потому что это не придет ему в голову. Во-вторых, потому что нет рынка киллеров. В-третьих, потому что он… Да что там он! Кто-нибудь поверил бы в сюжет, в котором такие «заказы» осуществлялись бы 25 лет назад? Сюжет сочли бы неадекватной выдумкой. И в целом были бы правы. А теперь это «почти норма» в пределах определенной субкультуры.
Как представитель этой нормы смотрит на сюжеты из «Евгения Онегина»? Или на сюжеты из «Песни
