словно устыдившись противоестественности своего поведения, природа вновь замирает.
Случается такое не каждый год, а тут дважды за ночь низовая метель!
В ту поземку, когда Гаврилов чуть не погиб, кое-какая видимость все-таки оставалась, колею можно было различить, и поезд ушел вперед.
Теперь же ветер усилился метров до десяти в секунду, и взметенные в воздух снежинки уничтожили всякую видимость. Водителям пришлось остановить свои машины: колея исчезла, и они рисковали свернуть в сторону и заблудиться или напороться на идущего впереди.
Обидное для походника явление — поземка, украденная видимость. В двух-трех метрах над поверхностью купола стелется пелена. Заберешься на кабину — над тобой чистое небо, ясное и безмятежное, и впечатление такое, будто стоишь ты по пояс в снегу. Спускаешься вниз — и полностью теряешь ориентировку в окружающей тебя белой мгле. Осыпай проклятиями природу, но терпи и жди, нет видимости — не искушай судьбу. Сколько будет кружить поземка — столько и жди.
В низовую метель, по заведенному Гавриловым порядку, водители должны были, не мешкая, собираться в камбузном балке. Это делалось для того, чтобы установить наличие людей и прояснить ситуацию. Покидали тягачи и брели вслепую по колее, добирались до камбуза и с облегчением снимали подшлемники с обожженных ветром лиц. В этот раз пришли все, кроме Гаврилова да еще Алексея, который воспользовался остановкой и вводил в батину кровь новокаин и глюкозу.
— Надо искать Леньку, — начал Давид, — машина у него безбалковая, заглохнет двигатель — пиши пропало.
— А как ты собираешься искать? — посасывая пустой мундштук, хмуро спросил Маслов. — Локатор из Мирного затребуешь?
— Щенок! — зло сказал Сомов. — Знать бы, как далеко он попер…
— Далеко не мог, — примирительно сказал Давид. — Осознал, что видимости нет, остановился и ждет.
— Я, к сожалению, в этом не уверен. — Валера покачал головой. — Не в Ленькином характере остановиться и ждать. Боюсь обратного: понял, что заблудился, и шастает в поисках колеи.
— Это уж точно, шастает, — кивнул Сомов. — Силы на рубль, ума на копейку!
— Злой ты, Василий, — неприязненно проговорил Давид.
— Все высказались? — тихо, подражая батиной манере, произнес Игнат. И, выждав паузу, спросил: — Какие будут предложения?
— Искать, — твердо сказал Валера.
— Как именно?
— Пусть Вася решает. В связке, наверно, цепью. Игнат ударил кулаком по столу — тоже батина манера, узнаваемая.
— Так и сделаем! Петро, сколько у тебя капронового шнура?
— Метров двести, — вскинулся Петя, доставая из ящика моток.
— Померзнем… — как бы про себя проворчал Сомов.
— Живы будем — не помрем! — отрубил Игнат. — Кто со мной? Ты, Валера, не суетись, Алешке и без твоих хворей делов хватает. И ты, Петро, ноги побереги… Давид, Тошка…
— Ладно, — буркнул Сомов. — Давай капрон. Только так, Игнат, ты, конечно, почти что начальник, а здесь мне не мешай.
— Командуй! — охотно согласился Игнат, застегиваясь. — Тебе и карты в руки.
— Двести метров мало, — прикинул Сомов. — Тошка, сгоняй в «Харьковчанку», притащи большой моток.
— Слушаюсь! — Тошка козырнул, натянул подшлемник. — Награда какая выйдет герою- добровольцу? — И, увильнув от подзатыльника, выскочил в тамбур.
— Значит, так. Один конец принайтуем к траку, обвяжемся, нащупаем колею — и гуськом по ней пойдем, я вперед, и вы трое следом, нет, лучше цепочкой, в шаге друг от друга, чтобы натяжку чувствовать. Ясно?
Слушали внимательно, знали, что в пургу или в поземку у Сомова просыпается особое чутье, каким не могут похвастаться даже более опытные и всякое повидавшие полярники. В Мирном Сомов был непременным участником всех поисковых партий, с ним шли охотно, веря в его непостижимый нюх, способность ориентироваться в метель. Биолог Соколов чуть ли не всерьез доказывал, что Сомов, как пингвин, обладает даром чувствовать магнитное поле, и ребята шутливо уговаривали Василия принюхаться и определить, где покоится ящик с наручными часами, занесенный пургой еще в Первую экспедицию. Сомов отбивался: «Будет болтать, пустобрехи!» — но в глубине души сам удивлялся своему таланту и не упускал случая проверить в деле.
Настроение у Леньки было замечательное. Он знал и любил в себе эту приподнятость, веселое кипение жизни в каждой клеточке тела, когда море по колено. Вера в свои силы, в повернувшую к нему удачу окрылила Леньку, вернула ему утраченный оптимизм.
«Ты, Савостиков, как наркоман, — неодобрительно говорил тренер. — Тому, чтоб ожить, нужна ампула, тебе — успех». Такое сравнение Леньку нисколько не смущало, тем более что врач-психолог, писавший диссертацию о боксерах, на примере мастера спорта Савостикова доказывал правомерность этого явления. Только в отличие от ученого Ленька знал, что необходим ему не общий, а именно личный успех, не расплывчатое командное, а индивидуальное первенство. И сейчас оно было за ним. О том, как он, рискуя жизнью, спасал Гаврилова, узнают все — и бывшие приятели, и родные, и Вика. В газетах напишут, не могут не написать! Еще посмотрим, кто из нас «отработанный пар»! Рано списали Савостикова…
Вспомнил, как товарищи обнимали его в «Харьковчанке», и объективно отметил, что в их глазах не было зависти. Вот это спортивно, настоящие ребята! Наверное, многие из них на его месте поступили бы так же, но раз жребий выпал ему и он победил, то они честно поздравили сильнейшего. И вновь закружилась голова от мыслей о Вике: он заставит ее не только полюбить себя — любили его многие, — но и гордиться им! Ленька стал сочинять в уме текст радиограммы, которую пошлет Вике. Рассказывать о себе он не станет, такой человечек, как Вика, оценит его скромность, а вот сдержанно, с шуткой сообщить о трудностях похода, о морозах — это можно. Что-нибудь вроде того, что твое «да» сбросило с семидесяти градусов не меньше двадцати, согрело душу и тело.
…Задувало, начиналась поземка, и темная глыба камбузного балка то исчезала, то вновь появлялась перед глазами. На всякий случай Ленька сократил дистанцию, пошел метрах в пяти от Сомова. Сомов тоже его поздравил, двух слов не сказал, но обнял, поцеловал. Непонятно все-таки: зачем дядя таскает за собой этого доходягу? Водитель хороший, спору нет, а в трудную минуту распустил нюни — когда объяснялись на камбузе. Справедливости ради, напомнил себе Ленька, нужно признать, что и сам он выглядел одно время не лучшим образом. Но это, безусловно, случайность и больше не повторится. Никогда и ни при каких обстоятельствах.
Размышляя таким образом и не сопротивляясь наплыву приятных мыслей, Ленька очнулся лишь тогда, когда тягач Сомова исчез в снежной пелене. В этой ситуации положено остановиться и проверить колею, а в случае сомнения дождаться идущего сзади, но Ленька не сделал ни того, ни другого. Решив, что просто отстал, он рванулся вперед и проскочил в метре от Сомова, видеть которого не мог, так как стекло на правой дверце было запорошено снегом. Надеясь на удачу, а потом на чудо, прошел еще сотню-другую метров и понял, что сбился с пути. «Размечтался, тюфяк!» — обругал себя Ленька. «Беда — учитель, счастье — расточитель», — вспомнил он. Верно! Хлебнул горя — чему-то научился, от счастья душа запела — размагнитился…
Мысли запрыгали, смешались. Сначала явилась одна, страшная: а вдруг поезд уйдет? Она так напугала Леньку, что он чуть было не схватился за рычаги, чтобы развернуться и помчаться куда угодно вослед ушедшим от него людям. Но удержался: в поземку никуда поезд не двинется, это исключено. Потом другая мысль, тоже очень неприятная: а что, если мотор заглохнет? К Гаврилову-то он успел, а успеют ли к нему? Должны успеть, успокоил себя Ленька, в случае чего такую разминку сделаю, что не вспотеть бы. И решил держаться золотой, высеченной на мраморе заповеди антарктического водителя: «Попал в переплет — стой и жди».
И держался еще несколько минут.
