компетентное и влиятельное лицо в вопросах исполнительского искусства. Раздался шквал аплодисментов. Последним он представил конферансье, некого господина Фредерика, появившегося на сцене в смокинге бордового цвета и открывшего вечер художественным свистом, подражая голосам птиц и зверей. Он еще не закончил номер, когда стоящий на другом конце зала в дверях швейцар впустил в зал женщину среднего роста и робкого вида. Это была Линда. Она была смущена из-за своего опоздания. В полном одиночестве пересекла она зал и покраснела от этого еще больше. Возле корреспондентского стола она слегка приоткрыла рот и показала свои мелкие, как у мышки, зубы. Она поприветствовала всех разом, села рядом со мной и положила перед собой блокнотик. Быстро успокоившись, она опять стала бледной, как всегда. Конферансье удостоился бурных аплодисментов за свой номер. После этого он объявил первого участника конкурса. Фрау Анке Бюннагель, замужем, по профессии продавщица, двадцати семи лет, первой вышла на сцену. Кремового цвета костюм (с золотыми пуговицами) был ей немного великоват. Ее муж вынес вслед за ней гитару. Фрау Бюннагель собралась исполнить три шлягера Катарины Валенте, но уже во время исполнения второго в зале раздался смех. Она пела песню «Ganz Paris trдumt von der Liebe, denn dort ist sie ja zu Haus» («Весь Париж мечтает о любви, там она чувствует себя как дома»). Последнее слово фрау Бюннагель растянула так, что песня зазвучала жалобно и жалко. Я больше удивился насмешкам публики, чем неудачному исполнению фрау Бюннагель. Линда, очевидно, не впервой присутствовала на таком вечере и реагировала без всяких эмоций на происходящее. До исполнения третьего шлягера «Spiel noch einmal fur mich, Habanero» дело вообще не дошло. Шум в зале принял формы протеста. Конферансье вышел слева на сцену, поблагодарил фрау Бюннагель и оттеснил ее за кулисы. В тот момент, когда он взял женщину за локоть и стал отрывать ее от микрофона, я вспомнил свою мать. Когда мне было лет двенадцать, моя мать непременно хотела стать такой же, как Лизелотта Пульвер. Она смотрела все фильмы[10] с ее участием и брала иногда меня с собой. В каждом фильме Лизелотта Пульвер была веселой, уверенной в себе, зажигательной, готовой на любые авантюры, остроумно шутила и из любой ситуации выходила победительницей. По всем пунктам моя мать была ее полной противоположностью. Когда она выходила из кино, то еще целых полчаса пребывала в мечтах, что приблизилась к своему кумиру еще на несколько шагов. И только дома она замечала, что все еще так и не стала Лизелоттой Пульвер. Точно так же и фрау Бюннагель, закрыв рот и недоумевая, осознала, вероятно, что и дальше будет оставаться фрау Бюннагель, так и не став Катариной Валенте. А конферансье, рассказав парочку пошловатых анекдотов, успокоил публику и подготовил ее к дальнейшему мирному восприятию номеров. Следующего кандидата звали Вольфганг Штрайбих (я записал его имя), при нем тоже была гитара. Это был тридцатитрехлетний водитель автобуса, женат, двое детей. Его жена сидела в зале и прижимала к себе детей наполовину от страха, наполовину от гордости за мужа. Штрайбих подражал Фреди из группы «Квин» и делал это очень хорошо. Он взял правильный тон и смотрел в зал также по-матерински благостно, как это делал сам Фреди. Публика вела себя тихо, а все пять членов жюри выставили ему высшие баллы. Фрау Штрайбих плакала от счастья и обнимала мужа. Зато следующий претендент провалился с треском. Конферансье объявил: артиста зовут Альберт Нюссен, ему сорок два года, по специальности декоратор, не женат. На нем был пиджак в крупную клетку (как у Петера Франкенфельда) и солнечные очки. В левой руке он держал телефон (трубку вместе с аппаратом, но без телефонного кабеля), а в правой – шезлонг. Было не совсем ясно, что он этим изображает, по-видимому, это было задумано как юмористический номер. Время от времени он что-то пел, правда, каждый раз только первые две строчки какого-нибудь шлягера, а потом внезапно обрывал пение. Вероятно, эти действия должны были казаться смешными и веселыми, но люди не смеялись, они ворчали и начали постепенно уходить, что очень обеспокоило господина Фредерика. Он тут же вытащил из кармана брюк велосипедный звонок и прозвонил четыре раза. Явно обескураженный, он увидел, что люди и тут не засмеялись. Они кривили рты и хмыкали в ответ на его нерасторопность. Ведь сразу было ясно, что велосипедный звонок должен имитировать телефонный. Декоратор все время прикладывал к уху трубку не тем концом, но шутка не срабатывала, все это было очень слабо. Юморист сделал вид, будто только теперь заметил, что принимал велосипедные звонки за телефонные. Он сам в этом признался, старательно заикаясь, но и заикание было очень низкого качества. В зале раздались голоса: «Хватит! Кончай!» Кричали из первых рядов, но юморист не реагировал. Ему же не дали показать самого главного – как он складывает и раскладывает шезлонг. Подбежал конферансье и крепко схватил декоратора за руки. Юморист этого не понял или не захотел понять, что конферансье пытается помешать ему продолжить номер, и начал сопротивляться. Господин Фредерик схватил микрофон и рассказал несколько сальных анекдотов, подкрепляя их соответствующими звуками. В мгновение ока он перетянул публику на свою сторону. А позади него декоратор молча манипулировал с шезлонгом, но на него никто не обращал внимания. Нет, это не совсем так. Публика сгоняла его со сцены, хлопая в ладоши. Чудовищный провал достиг своего апогея. Я никогда еще не видел такого откровенного конфуза (и загадочного для меня согласия с ним). Я все больше крутил головой, потому что ничего не понимал. В зале царило уныние, охватившее всех и одновременно отвергаемое всеми. А самое ужасное было в том, что декоратор не уходил со сцены. Он продолжал вяло демонстрировать остатки своей мечты о другой жизни в амплуа юмориста и певца. И только объявление следующего участника привело к тому, что он как вкопанный застыл на месте. Очередной певец уже поднимался справа на сцену. Уходя, конферансье схватил юмориста за плечо и стащил его вниз. На сей раз он повиновался без всякого сопротивления. Рядом с собой я услышал учащенное дыхание Линды. Она курила и запихивала сгоревшие спички назад в коробок. Время от времени она вытаскивала их оттуда и забавлялась ими. Кончики ее пальцев немного почернели, но ей, похоже, это даже нравилось. Я рассматривал складки на блузке Линды и думал: так ведь нельзя, только сидеть и разглядывать складки на ее блузке.
– Вы останетесь до конца? – спросила меня Линда тихо.
– Я вообще-то никогда не смываюсь раньше времени, – ответил я.
– Почему?
– Как-то не решаюсь, – сознался я.
– Так ведь уже через полчаса ясно, что будет дальше, – сказала Линда.
– Меня приковывает к месту убожество этой акции, – попытался я объяснить.
– Это у вас скоро пройдет.
– То есть как?
– Глупость станет еще назойливее и ординарнее? – сказала Линда, – только и всего.
Я не нашелся что ответить. Певца, уже стоявшего на сцене, звали Макс Бюссинг. Сорока семи лет, по специальности – штукатур. Он запел в манере Ханса Альберса шлягер «Auf der Reeperbahn nachts um halb drei» («На Реепербан ночью…»). Его исполнение не отличалось большим искусством, но и не было самым плохим. Мы с Линдой откинулись назад и слушали пение. Двое из наших коллег уже исчезли. Публика частично перетекла в ресторан или бар. Похоже, на поклонника Ханса Альберса большого впечатления это не производило. Он пел себе дальше, обрушивая на публику стенания и тоску. Жюри выставило ему общую оценку 2,5 балла.
– А вы уйдете раньше? – спросил я Линду.
– Да.
– Когда?
