умельца со спичками. Эйфелева башня господина Вагенбласа была моим последним редакционным заданием в период замещения редактора. В конце недели я выйду еще раз на воскресное дежурство, а в понедельник снова стану учеником торгово-коммерческой фирмы, во всяком случае, на вполне обозримое время. Чем ближе подходил срок принятия решения, соглашаться мне на предложение Хердегена или нет, тем чаще меня бросало в пот. В душе я признавался себе, что мои первоначальные восторги по поводу работы в газете сильно поуменьшились. Ни с того ни с сего я стал опасаться, что убожество интересов народного умельца типа Вагенбласа, которые я только что описал и при этом одновременно не донес их до читателя, станут уделом моей собственной убогой жизни. Впервые я долго сидел над чистым листом бумаги и никак не мог написать первую фразу. От полной беспомощности я снова прибег к хитрости с песиком. Песик Вагенблас из Манной каши соорудил из семи с половиной тысяч спичек первоклассный собачий памятник. Какие другие собачьи фразы должны были последовать за этой, никак не приходило мне в голову. Меня обуял страх, что я утрачу радость от самой возможности складывать на бумаге слова. В моей комнате появилась фройляйн Вебер и несколькими милыми словечками заставила меня обратить внимание на новые веснушки на ее носике. И опять я уличил себя в надменности. Я встал из-за стола и посмотрел в толковом словаре Дудена, что там значится на «надменность». Я прочел: высокомерие, заносчивость, зазнайство, спесь, самомнение. Выходит, я зазнаюсь и слишком высокого мнения о себе, меня, так сказать, заносит. Я опять сел перед пустым листом. На меня накатило ощущение полной безнадежности. Мне всего восемнадцать! А по мне уже прошла трещина! Дальнейшая жизнь с таким изъяном в мозгу и высокомерием в душе казалась мне невозможной. Чуть позже я вспомнил про смерть Линды. В моей пустой голове, одержимой зазнайством и надменностью, я обнаружил мостик печали между умельцем Вагенбласом и умершей Линдой. Я вспомнил, что во время УЧ-МО-КА-вечера Линда много курила и складывала использованные спички назад в коробок. То, как она просовывала сгоревшую спичку, было моим последним воспоминанием о ней. Нет, было еще одно, самое последнее: в тот миг, когда я увидел кончики ее пальцев, испачканные сажей, я страстно хотел, чтобы Линда обняла меня и испачкала черным мою рубашку, чтоб хотя бы до завтрашнего утра у меня сохранился знак ее воображаемой мною порывистости. Ну, теперь я уж точно не мог ни строчки написать про спичечного умельца. Я рассердился на Вагенбласа за то, что именно он напомнил мне о Линде. В этот момент позвонили из бухгалтерии и сказали, что со мной может быть произведен окончательный расчет. Я был благодарен, что меня оторвали от моих мыслей, и пошел на первый этаж в кассу. За работу в газете по замещению редактора я получил чистыми шестьсот марок. Построчный гонорар за статьи, написанные в течение последних трех недель, будет подсчитан отдельно и перечислен через полмесяца на мой счет в банке. Я посидел еще некоторое время перед кассой, привыкая к деньгам в моем бумажнике. Но частью новой ситуации было еще также и то, что в любую минуту на меня могла накатить печаль. Это не было той великой печалью, которая свалила бы меня с ног, нет, это была такая вялая и слабая печальная боль, появившаяся как налет на моей жизни. От большой тоски я прочитал репертуар городского театра, висевший на стене рядом с кассой. Названия большинства пьес и опер, предлагаемых зрителю, мне ничего не говорили, до этого момента я никогда не слышал про них и ничего не знал. Завтра, в субботу вечером, играли спектакль под названием «Оглянись во гневе» Джона Осборна. Я не знал ни пьесы, ни автора, но название мне понравилось. Я решил пойти завтра вечером в театр. Кассир достал бутерброд с колбасой и принялся медленно его жевать. Мне доставляло удовольствие смотреть, когда он проводил тыльной стороной руки по своей щетине. Решение пойти в субботу вечером в театр принесло мне облегчение. Я вернулся к себе в комнату и через несколько минут снова сел к пишущей машинке. На абсолютно заносчивой и высокомерной скорости я отколотил одним махом сорок строк про Эриха Вагенбласа.
В субботу вечером я купил себе за двенадцать марок билет в городской театр. Я сидел во втором ряду, почти в самой середине. Пьеса «Оглянись во гневе» привела меня в восторг с первой же минуты. Джимми Портер, ее главный герой, сражался с глупостью людей и их леностью, ожесточался от этого и приходил в бешенство. При этом Джимми Портер не говорил ничего радикально нового, напротив. Больше половины тех фраз, что он произносил, роились у меня в голове и я уже высказывал их сам, причем многие из них неоднократно. Но поскольку столь часто произносимое в быту было озвучено сейчас со сцены, это прозвучало как что-то новое и даже ошеломительно тревожное. Зрители смотрели друг другу в глаза, осчастливленные этим открытием. Их взволновало, что спектакль заставил их наконец-то заинтересоваться проблемами, которые в обьщениой жизни навевали на них скуку. Было ощущение, что театр – такое место, где людям следует признать, что они часто не понимают того, что такое жизнь, и даже недостаточно вглядываются в нее. Эти молчаливые признания публики нравились мне далее больше, чем сама пьеса. Что касается меня, так я не возражал бы, чтобы Джимми Портер ругался без перерыва еще два или три часа. Но к сожалению, после второго действия наступил антракт, продолжавшийся двадцать минут. Находящиеся под воздействием увиденного и услышанного в приподнятом настроении зрители прогуливались по фойе и благосклонно кивали друг другу. Я купил себе бокал шампанского и рассматривал женщин, стоявших рядом со своими мужьями и улыбавшихся или многозначительно молчавших. Опять мне не понравилось, что я стою один. Правда, были и молодые девушки, тоже стоявшие в одиночестве. С одной я чуть было не заговорил. Но откуда-то из толпы вынырнул молодой человек и увел ее от меня. Вдруг среди многих одетых в темное мужских фигур я обнаружил своего прокуриста, а радом с ним немолодую женщину и совсем молоденькую девушку. Он тоже узнал меня, радостно кивнул и неожиданно направился ко мне.
– Господин Вайганд!
Я подал ему руку и слегка поклонился.
– Позвольте представить вам мою жену и мою дочь Ингрид.
Я поприветствовал жену и дочь. У дочери была маленькая влажная рука, понравившаяся мне. Прокурист назвал меня подающим надежды молодым человеком, что никак не должно было вызвать во мне улыбку.
– Представляете, – сказал он, – моя дочь сегодня первый раз в театре!
– О-о! – выразил я удивление. – И, – спросил я, обращаясь к дочери, – нравится вам пьеса?
Она коротко скривила рот, но так и не произнесла ни слова.
– Как вы провели отпуск? – спросил меня прокурист.
– О, великолепно, – сказал я.
– Где вы были? – спросил он.
– В Швеции, – ответил я.
– Вот видите, – воскликнул прокурист, – именно так я себе это и представлял! Все сломя голову кидаются в Италию, а вы едете в Швецию.
Дочка наконец-то улыбнулась.
– И как там была погода? Хорошая? – снова спросил прокурист.
– По-разному – ответил я, – как обычно и бывает в Швеции.
– Но скучать вам не приходилось?
