после беременности. При этом она производила радостно и нараспев различные возгласы, всегда оканчивавшиеся вздохами. Фрау Кифер разрешалось также (вероятно, потому что в этот отдел никогда не заходили клиенты) приводить с собой на работу ребенка. Обычно по вторникам и пятницам между стеллажами с папками карабкалось и ползало дитя двух с половиной лет и издавало забавные звуки. Фрау Кифер глядела при этом на меня с особым ожиданием, пытаясь понять, испытываю ли я такое же удовольствие, как и она, от усилий и кряхтения ее малыша. Фрау Кифер радовалась предстоящей коллективной вылазке за город и своему очередному отпуску, в который она собиралась отправиться вместе со всей своей семьей. Она была замужем за рабочим с химического завода, он частенько заходил за ней после работы. Завидев его, она тут же отдавала ему на руки ребенка, не умолкавшего ни на минуту и беспрестанно лопотавшего что-то свое, и глядела при этом на меня, тая от блаженства, что я вижу, как она передает ребенка отцу. Уже через несколько дней я заверил ее, что печатаю на машинке отчеты о деятельности профшколы фирмы. На самом деле под прикрытием работы в учетно-регистрационном отделе я писал часть своих статей. Фрау Кифер хотя и была для меня начальницей, но не имела привычки внезапно вставать со своего места и обходить меня со спины или, что еще хуже, специально нагибаться, чтобы посмотреть, что я там делаю. Из-за одного случая мой авторитет в ее глазах значительно возрос. Я принес начальнику экспортного отдела копию таможенной декларации. В тот момент, когда я покидал кабинет шефа, отделенный от остального помещения стеклянной перегородкой, с одним из его подчиненных, господином Ридингером, случился сильный эпилептический припадок. До этого я имел лишь смутное представление о том, что такое падучая болезнь, сейчас же воочию увидел, как тело господина Ридингера за несколько секунд скрутили судороги и он упал со стула. Худосочный шеф отдела и коренастый господин Шефер вскочили со своих мест и попытались удержать руками катавшегося по полу Ридингера, но у них из этого ничего не получалось. Шеф сделал мне знак, чтобы я помог им и чтобы мы втроем успокоили господина Ридингера. Я отупело кивнул и склонился над бьющимся в судорогах человеком. Он лежал на боку скрюченный, я перевернул его на спину и сел ему верхом на грудь. Затем разогнул коленями плечи. Одна из сотрудниц села ему на ноги, секретарша шефа навалилась на его левую руку, господин Шефер – на правую. Подбежала телефонистка, смяла в руках белый носовой платок и сунула его как кляп в рот господину Ридингеру Два раза мне показалось, что я не смогу удержаться в позе наездника на груди у господина Ридингера, такие сильные исходили от него толчки. Но через пару минут судороги начали заметно ослабевать. Телефонистка вытащила изо рта кляп, я слез с его груди с ощущением выигравшего скачки ездока. Сотрудница конторы принесла думку и подсунула ее под голову господина Ридингера. Я уже хотел уйти, но шеф отдела сказал: «Останьтесь, пожалуйста, еще на какое-то время, судороги могут повториться». Но этого не случилось. Секретарша шефа расстегнула господину Ридингеру ворот рубашки и ослабила ремень на брюках. Я сел на стул и стал смотреть на лицо господина Ридингера. Я впервые видел такое: застывшая маска, словно это труп, мертвенная бледность, синие губы. Господин Ридингер не был мертвым, только абсолютно обессиленным и потому спал этим сном мертвеца. Сотрудница отдела два раза провела тыльной стороной руки по его лицу. Вокруг его неподвижного тела образовалось нечто вроде почетной вахты, охранявшей его сон, из четырех сослуживцев, двух учеников и шефа отдела. Примерно через десять минут сомнамбулического сна господин Ридингер издал стон. Потом попросил воды. Мне казалось, эта почетная вахта могла бы длиться хоть целый час. Так прекрасно было вслушиваться и всматриваться в беспомощные и растерянные лица живых, стоящих вокруг натурально кажущегося мертвым тела. Но вот господин Ридингер подтянул колени и встал на ноги. Он извинился и сел за свой стол. Через несколько часов, незадолго до окончания рабочего дня, он появился в нашем отделе с бутылкой шампанского в руках и поблагодарил меня. Фрау Кифер даже встала, преисполненная уважения ко мне. Она еще в обеденный перерыв прослышала о случившемся. Когда мы снова остались одни, она сказала:
– Я всегда молю Бога о том, чтобы только
– Вы стали бы помогать точно так же, как и все остальные, – сказал я.
– Вот тут вы очень заблуждаетесь, – возразила фрау Кифер, – я сама грохнусь на пол от страха, причем мгновенно.
И мы оба засмеялись.
Через три свободных вечера опять наступила гонка. По редакционному заданию газеты «Тагесанцайгер» мне надо было присутствовать на пресс-конференции, назначенной на 18.00. Я радовался этому заданию, потому что пресс-конференция должна была состояться в самом большом и шикарном отеле города, в салоне «Орлеан», знакомом мне по прошлой пресс-конференции. Приглашение исходило от шефа Итальянского туристического агентства в Германии; он собирался рассказать об Италии как стране комфортного отдыха. Когда я вошел, выяснилось, что спешка была ни к чему. Шеф турагентства доктор Джанлука Алессио еще не прибыл. Три дамы суетливо бегали по залу и извинялись за его опоздание. Две другие дамы подавали на маленьких подносах итальянское шампанское и итальянский апельсиновый сок. Мне доставляло удовольствие ходить по светло-голубому ковру и останавливаться вблизи мягкого света, излучаемого настенными бра. Присутствовало семь коллег из местной прессы, среди них и Линда. Мы кивнули друг другу, а проходя мимо, тихо обменялись незначащими фразами. Два стола были накрыты, два кельнера стояли наготове. На белоснежных камчатных скатертях красовались большие вазы с роскошными желтыми цветами, мне абсолютно незнакомыми. Желтая пыльца сыпалась на стол, оставляя следы на белой скатерти. Метрдотель провел в зал еще двух журналистов. На Линде было вишневое бархатное платье с декольте, идеально вписывавшееся в интерьер салона. Я заметил, что левое плечо Линды открыто чуть больше правого. Некоторая томительная неловкость постепенно заволакивала все это великолепие. Доктор Алессио наверняка сейчас появится, приговаривали дамы, раздавая шариковые ручки и маленькие географические карты Италии с помеченными на них курортными местами. Журналисты слонялись, попивая шампанское, и ухмылялись, некоторые из них уже поглядывали на часы. Дамы тоже не скрывали больше своей нервозности. Мы с Линдой остановились возле одного из сервантов и продолжили наш разговор с того самого места, на котором он прервался несколько дней назад.
– Писать – это способ сделать нас причастными к боли, – сказала Линда.
– Разве не наоборот? – спросил я. – Разве не обращает тот, кто пишет, жизненные неудачи, то есть свою запрятанную боль, в ясный и прозрачный текст?
– Это иллюзия, – уверенно отсекла Линда.
– Не могли бы вы выразиться поточнее?
– Иллюзия ясности и прозрачности возникает оттого, – произнесла она, – что текст всегда яснее и понятнее, чем жизнь того, кто его написал. Текст даже яснее и прозрачнее, чем жизнь любого читателя. В этом и заключается чудовищный соблазн литературы. По сути, жизнь должна была бы следовать за литературой и тоже стать такой же транспарентной и ясной.
– Но ведь читатели не играют никакой роли, – настаивал я, – или, может, вы думаете, когда пишете, о читателе?
– Нет, – сказала Линда.
– Ну вот видите, – вздохнул я облегченно.
– Но из этого не надо делать никаких ложных выводов, – сказала Линда, – каждый текст, пока он
