Прощение

тебя, и для Жирного, и для всех людей.

— И для Бармалея?

— Да.

— А он о Ней знает?

— Нет, наверное, а то такой не был бы.

— А что Она тебе сказала? — Мама много чего говорила. Она и сейчас часто приходит. Только я сначала дурак был, ничего не понимал, я Ее все о такой ерунде спрашивал. Когда из психушки выйду? Что на обед будет?

— А Она?

— Она отвечала, все совпало потом. Но это мура, понимаешь? Я иногда и поумнее что-то спрашивал. Говорю как-то: «Почему нам так плохо? Ведь никакой жизни у нас не будет. Ни-ког-да. Им надо, чтоб кто-то дерьмо убирал. Нас для этого и растят. Кто-то же должен за всех страдать. И Ты нас не любишь, раз позволяешь все это». А Мама говорит: «Я люблю вас, и тебя, Сережа, очень люблю». Она меня никогда Леденцом не называет, только Сережей. «Никто, — говорит, — вас сознательно на эту жизнь не толкает, просто им нет никакого дела, их просто устраивает, что есть рабы, вот и все. Я пытаюсь дойти до каждого, но мало кто слышит. Вот ты услышал… И поэтому у тебя будет все совсем не так плохо, потому что я теперь всегда буду в твоей душе.» Еще я спрашивал: «Мама, может, Тебя нет? Может, я рехнулся и у меня глюки, накололи тут всего…» А Она: «Нет, Сережа, ты не сомневайся, Я есть, Я к тебе и с тобой». Я — Ей: «Мама, Ты нас жалеешь?» — «Нет, — говорит, — это не то. Я вас люблю. Вспомни, как ты умеешь напрашиваться на жалость. Подойдешь к киоску с мороженым, стоишь, тебя толкают, пока кто-нибудь не спросит: „Мальчик, что ты мешаешь?“ А ты: „Я детдомовский, мороженого хочу“. И тебе сразу покупают мороженое, дают деньги. Разве тебе нужна такая жалость?» — «Нет. Мама, а почему я такой родился? И почему я не мог жить в нормальной семье? Я плохой, да?»

— А Она?

— Не поверишь. «Ты, — говорит, — еще раньше жил. И убил человека. Ты не хотел, но тебе пришлось, ведь была война. А у того человека было пять детей, и мать их умерла, и они стали сиротами. И так уж устроено, что ты тоже должен был стать сиротой. Чтоб за все заплатить». А я спросил: «И я всегда теперь буду платить?» А Она: «Нет. У тебя все будет хорошо. Только ты должен у тех детей получить прощение, чтоб сохранилось равновесие в природе.» — «А как?» — зто я спрашиваю. «Ты должен всех за все простить. И мать свою, и отца, и ребят всех, кто тебя обижал и, самое главное, Бармалея».

— Бармалея?

— Да, в этом-то вся и загвоздка. Я все понял. Что ребята — не дебилы и не сволочи. Просто жизнь у нас такая. Им воровать приходится, гадости делать — иначе просто не выжить. Вот ты, не сможешь ведь ты всю жизнь отдавать обеды Жирному? Кеды вон рваные, а новые осенью выдадут. А представь, если украдут? Тебе самому придется украсть у кого-то или пойти попрошайничать. Но ты, все равно, не воруй, ладно? Как бы ни поджимало. Потом не выберешься.

— Ага.

— И мать я простил, и отца, ну, захотелось людям переспать, это со всеми бывает, а куда в пятнадцать лет пацана растить? А папаша и не знает, небось, обо мне. И потом, понимаешь: они ведь Маму не видели. Если б видели — не жили бы, как скоты. Они ведь не виноваты, что не знают о Ней.

— И Бармалея простил?

— Как тебе сказать? За себя — да, простил. А за других — не могу. Он ведь над всеми издевается. Знаешь ведь, он эту дуру, Безродную, изнасиловал. Дал ей конфету, и она пошла к нему… И ничего не докажешь. Она вообще ведь имбецилка, кто ее слушать станет? Все вокруг жужжит-жужжит, а какие мы свидетели? И начальству плевать. Мало ли что болтают. А наших даже если собрать, им дай по пятаку — что угодно скажут. И девчонок он бьет все время. Не могу больше. Вот вас он, наверное, возьмет осенью, будет над тобой измываться, скажи, как я его смогу за тебя простить?

— Ты хороший, Леденец. Ты добрый. Ты самый лучший. Ты не мучайся. Ты за меня прости, ладно?

— Не знаю. Не могу.

— А Мама что говорит?

— «Надо, — говорит, — Сережа. Не сейчас. Потом. Только успей в этой жизни обязательно». Я спрашиваю: «Мама, а Ты его любишь. Ты его можешь простить? За всех за нас?» А она грустно-грустно отвечает: «Сереженька, но ведь если не мы с тобой, то кто же? Солнце ведь ему светит, как всем, земля под ним не проваливается. Я и его люблю. Если б ты знал, как он сам себя наказал, ты бы не задумывался. Но я тебе этого не могу сказать. Просто пойми, как это страшно: никто из людей не может его простить. Только ты». Я молчал-молчал. «Мама, я все понимаю. Но я не могу. Пускай я еще десять жизней буду в детдоме, я не могу. Не расстраивайся, может, потом… может, я больше пойму…» Знаешь, Димка, мы в последнее время только о Бармалее и говорим. Я уже так устал от своих мыслей… Ладно, пойдем, заговорился я — уже темнеет, скоро ужин, а ты голодный. Я поговорю с Жирным. Что с тобой? Ты меня слышишь?

— Леденец… Я слышу звон. И искры вижу. Леденец…

_{24–28 мая 1991 г.}