– Пусть так под ногами вашими будут потоптаны те, которые станут посевать между вами раздор и нелюбовь. Аминь!
– Ну вот, – пригладил ярыга вихры на голове мальчика, – был княжеский байстрюк, стал купеческий сын.
Молодая, шагнувшая к выходу, споткнулась и посмотрела на мужа так что от него должна была бы остаться лишь кучка пепла. И молодой зыркнул на жену, как на беглого должника.
– Мир вам да любовь! – пожелал ярыга и добавил тихо: – Посмотрим, кто кого первым отравит.
Подобная мысль, видимо, приходила в головы обоим молодым, потому что вздрогнули и отпрянули друг от друга.
На паперти ярыга отчеканил:
– Времени у вас – всего ничего. Я до вечера буду молчать, но мир не без добрых людей…
Тополя во дворе ворожеи стояли голые, без листьев и без ворон. Вообще никаких птиц не было видно поблизости и даже пятен помета стало заметно меньше, наверное, всосались в раскисшую за день землю. В доме стояла гробовая тишина и воняло кошками и кислыми щами. Горбунья лежала у печи в той же позе, в какой оставил ее ярыга, только лицо стало шире, будто впитало влагу из земляного пола. На полке в красном углу сидела кошка с закрытыми глазами и гладкой, будто оплавившейся шерстью, и казалась игрушкой из обоженной глины, выкрашенной в черный цвет.
– Отдохнула – пора и честь знать! – шутливо произнес ярыга через порог и сбил ногой кочергу.
Она упала на пол с таким грохотом, будто бревно с крыши рухнуло.
В красном углу вспыхнули два зеленые огонька, кошка вздыбила шерсть и выгнула спину, словно приготовилась отбиваться от стаи собак. Зашевелилась и ворожея. С трудом оторвав от пола увеличившуюся голову, казавшуюся чужой на маленьком, худом теле, она села, поправила поневу, прикрыв ею кривые ноги, покрытые серой шерстью, отчего напоминали козьи. Движения ее были медленны и неуверенны, словно с трудом вспоминала, что и как делается.
– Так-то, коза драная, – произнес ярыга, – в следующий раз будешь знать, что со мной шутки плохи!
Когда он вышел из избы, то увидел на тополях тучи воронья, которое каркало громко и радостно и роняло на землю комки помета. Увидев ярыгу, они затихли, завертели головами, наверное, рассматривали внимательно, чтобы запомнить его на всю жизнь.
– И вы у меня смотрите, – пальцем погрозил им ярыга, – а то быстро управу на вас найду!
У церкви он встретил слепого нищего, который, сильно шатаясь и часто спотыкаясь, нес полные руки добра: штуку ярко-красной материи, заморское седло с высокой лукой, кусок копченого свиного окорока и недопитую бутылку вина, к которой постоянно прикладывался. Когда он спотыкался, то обычно ронял что- нибудь в грязь, наклонялся подобрать и ронял еще что-нибудь и подолгу возился в грязи, разыскивая. Вокруг него бегали мальчишки, дразнили, хватали за одежду и показывали язык, как будто он мог видеть.
– Вот я вас сейчас! – беззлобно грозился нищий.
– Седло зачем тебе? – спросил ярыга. – Решил на себе покатать кого-нибудь?!
– Все берут и я взял! Что под руку подвернулось, то и взял! – показав в улыбке гнилые зубы, ответил слепой.
– Лучше бы из одежды что или сапоги, а то ведь морозы скоро ударят.
– Мне хорошая одежда ни к чему, никто подавать не будет. А седло, – нищий понюхал его, – новое, на него всегда покупатель найдется.
– Тебе, конечно, виднее, – мрачно пошутил ярыга и пошел к дому скорняка.
Когда он добрался туда, солнце уже зашло, и все вокруг посерело, растеряло радостные, дневные цвета. В избе по-прежнему было тихо, но не так резко воняло, как раньше, будто разлагавшиеся трупы недавно унесли и закопали, правда, еще не успели проветрить помещение. В горнице не было ни единой связки шкур, зато на полу лежали горки пыли: черной, темно-коричневой, рыжей, а у печи – огромная серой, из которой торчали голова и руки и ноги скорняка сдлиннющими, в пядь, несточенными, медвежьими когтями.
– Эк, тебя завалило! – насмешливо посочувствовал ярыга, подходя к столу. – Ну что, образумился, понял, как впредь надо встречать меня?.. Или еще поваляешься?
Из кучи серой пыли послышался тихий, сдавленный стон.
– Ага, значит, образумился, – понял ярыга. – Тогда я тебя прощаю. – Он выдернул нож из крышки стола. – Только смотри мне, без глупостей! – отступая спиной к двери, предупредил он.
Закрывая за собой дверь, ярыга увидел, что горница опять увешена связками выделанных звериных шкур, а у печи на сером волчьем одеяле лежит скорняк и робкими, болезненными движениями царапает пол, оставляя глубокие борозды, гладенькие, словно раскаленным железом в коровьем масле. На столе появились две недошитые шубы, лисья и соболья, и несколько беличьих шапок, над которыми зависли иголки с нитками. Ярыга перекрестился – иголки попадали на стол, а скорняк взревел и задергался, словно они воткнулись ему в спину или чуть ниже.
В натопленной гриднице стоял терпкий запах дыма березовых дров и сладковатый – восковых свечей, стаявших на две трети. Князь кутался в шубу из чернобурки и злыми глазами буравил из-под седых бровей воеводу и ярыгу. Они стояли посреди комнаты, воевода чуть впереди и полубоком, словно готовился защитить ярыгу откнязя и от стрельцов, светло-русого и темно-русого, которые замерли у стены по обе стороны от входной двери, и от казначея, стоявшего, как обычно, одесную и поглаживавшего редкие усы, чтобы скрыть ехидную улыбку.
– Княжич здоров! – доложил воевода и перекрестился.
Перекрестились и все остальные, а казначей еще и пожелал:
– Многих лет ему и да хранит его господь!
– Приказ твой выполнен, – закончил воевода.
– А злодеи не наказаны! – язвительно произнес казначей, прихромал к ярыге и, заглядывая снизу ему в лицо, спросил: – Врагов покрываешь?!
– Не шуми! – тихо, но грозно остановил его воевода. – Он сделал как лучше!
Князь вскинул седые брови, погладил черную бороду и вопросительно посмотрел на ярыгу.
– Отрубил бы ты им головы – разве это наказание?! – начал ярыга. – Грех на душу взял бы – и зачем? Не чужие ведь… Пусть уж сами себя покарают: хорек и гадюка в одной норе не уживутся. Они теперь боятся друг друга сильнее, чем твоего гнева, а нет жутче казни, чем вечный страх.
Князь коротко гмыкнул, то ли одобряя действия ярыги, то липоражаясь его нахальству, и посмотрел на казначея, предлагая возразить. Тот не сразу нашелся, поэтому князь пригладил морщинистой рукой черные усы, положил ее на нагрудный восьмиконечный крест, золотой и украшенный драгоценными камнями и молвил:
– Рано или поздно приходится платить за грехи свои. – Повернувшись к казначею, приказал: – Дай кошелек.
Кошелек был сафьяновый, прошитый золотой проволокой и туго набитый монетами. Даже не заглянув в него, ярыга спрятал за пазуху и поклонился князю в земным поклоном, а потом вытер рукавом ферязи зеленоватую каплю с кончика носа.
– Дай ему шубу и шапку, – приказал князь.
– Пусть сюда принесет, – произнес ярыга хриплым, пропитым голосом.
– Что? – не понял князь.
– Сюда пусть принесет, а то вдруг слишком хорошую даст.
Князь присмотрелся к его ферязи, заметил прореху и приказал казначею.
– Горностаевую шубу и шапку, лучшие.
– Сделаю, как велишь! – елейным голосом молвил казначей и торопливо захромал из гридницы.
– Последи, – приказал князь воеводе и махнул рукой, чтобы оставили его одного.
Моросил дождь, холодный и нудный. Капли с тихим шорохом разбивались о соломенную крышу стояльной избы, собиралась в тонкие ручейки и стекали на землю или в бочку со ржавыми обручами, наполненную до краев. Ярыга взошел на крыльцо, высморкался, зажав нос
