тот рванул по пустынным улицам Плескавы, как заправский автогонщик….
….в это время в поезде, мчащемся в сторону Ковнаса, в третьем купе на верхней полке плакала в подушку молодая женщина в сером брючном костюме. Все спали, никто не слышал ее – можно было не стесняться.
Поплакав, она запустила руку под подушку и в который раз принялась при синеватом свете ночника перебирать пачку украденных фотографий. Вот он на углу улиц Швесос и генерала Кайстита, на фоне устремленной в небо зеленой стрелы шпиля церкви Эленисте; вот они вдвоем у ажурной решетки моста через Дийду; вот он весело замахивается снежком на объектив….
– Дура я была, – шептала себе под нос Генна. – Какая же я была дура! Только и осталось, что песни его в тот вечер, да – «ты мудра, кошка»…. Ну разве способна оценить эта ухоженная Мара такого, как Он?!
…. – Провожающих просим покинуть вагоны! – в который раз надрывался проводник. Ступеньки уже втянули, и Мара стояла на коленях у еще открытой двери вагона, и губы Лазора – как раз на уровне ее головы – в последний раз нежно пробегали вдоль корней ее волос. Еще минута…. еще несколько секунд…. и все равно не верится, что вот тронется сейчас поезд – и ничего не будет….
– Я напишу тебе, прекрасная Мари, обязательно напишу….
Вагон дернулся. Проводник хмуро посмотрел на них, никак не могущих разнять рук.
– Молодой человек, девушка, я дверь закрываю!
– Прощай, Лазор, любимый мой!!! – отчаянно выкрикнула Мара в закрывающуюся щель, и еще успела увидеть ответный взмах его руки….
Поезд скрылся в ночи. Серраис еще минуту постоял на перроне под погасшим фонарем. Как тогда, на лыжной прогулке, снег запутывался в его пышных волосах, мешая золото с серебром.
Вот и все. Теперь осталось только ждать.
Тревожными ночными птицами перекликнулись над его головой вокзальные сигналы. «Пассажирский поезд номер сто семьдесят девять Селга – Вилена прибывает на второй путь….»
Он в последний раз окинул взглядом ночную станцию – было в ней, как в любом начале больших дорог, нечто тревожное и манящее. «Наша дочь будет безумно любить такие места!» – подумал он с неожиданно счастливой улыбкой – и сделал шаг, и ночь на минуту разомкнулась, пропуская его домой, в Город-для- всех….
….а в опустевшем номере гостиницы «Бирута» сохли и опадали листья герани, и увядшие цветы, уже не золотые, а блекло-рыжие, усеяли весь подоконник….
В феврале Имару Юлантису пришло долгожданное приглашение возглавить кафедру органической химии в Дверисском текстильном институте. Сразу начались хлопоты с продажей квартиры в Алдонисе, с переездом….
И тогда же, в конце февраля, последний анализ окончательно подтвердил – Мара беременна.
Никто, даже ее строгая мать, и в мыслях не имел осуждать ее. Ну, побаловалась девушка с парнем, на то и молодость дана – но чтобы не сработали противозачаточные таблетки! Семья и подруги, гинеколог и руководитель диплома – ее жалели все, глядя на ее пока еще плоский живот такими глазами, словно не новая жизнь таилась там, а страшная раковая опухоль….
Мать даже предлагала аборт, но врачи были непреклонны: первая беременность, да при таком безупречном здоровье, когда можно троих…. Будет рожать! А уж после родов…. там видно будет.
Саму Мару эта жалость сначала удивляла, потом начала оскорблять. Почему никто не понимает, какое это счастье – получить от любимого такой верный залог, такой драгоценный подарок! «Будет сын», – определили врачи в конце марта, и Мара тут же решила, что назовет его Лодор, в честь отца.
Сын Лазора…. его маленькая копия….
Беременность переменила ее – она стала задумчивой и рассеянной, словно все время прислушивалась к биению новой жизни в себе. По-прежнему усердно работала над дипломом, просиживала положенное число часов в Государственной научной библиотеке, не уклонялась от работ по обустройству новой квартиры – но все это словно скользило мимо нее, она была здесь – и не здесь. Ей прощали и это – причуды беременных женщин известны всем. А за спиной покачивали головами – ай-яй-яй, как жалко, такая славная девушка и попала в такую беду!
Странно, но рождественский бал и последующий вечер любви как-то размылись, потускнели в ее памяти. Зато последний день и все, что было до отъезда Лазора в Руту, помнились совершенно отчетливо. Мара часами перебирала в памяти эти воспоминания, восстанавливая в подробностях каждую прогулку, каждый диалог, каждое его прикосновение….
А писем от Лазора не было и не было. Раз в неделю Мара заходила в свою старую общагу, но ее ждал один и тот же ответ:
«Какие могут быть письма, вы же выселились!»
«Проклятье! До чего не ко времени эта новая квартира!» – думала Мара в отчаянии. «Может, и пишет – но где я, а где эти письма!»
Дважды она посылала Лазору свой новый адрес на ящик до востребования в Плескаве – бесполезно.
Неужели…. неужели она была для него всего лишь мимолетным увлечением, с глаз долой – из сердца вон? Неужели он уже забыл ее? Да нет, разве можно забыть ТАКОЕ! Наверное, забегался, замотался в своей редакции и даже минутки нет, чтобы забежать на почту и сунуть в окошечко зеленый паспорт….
Земля с воспаленной кожей…. «А небо, ее любимый, глядит на нее равнодушно, подругу свою не желая прикрыть одеялом снега….»
«Как я на нее похожа!» – горько думала Мара всякий раз, когда спрашивала очередного своего знакомого о когурийской поэтессе XIV века Йе Мол. Но никто не знал такой поэтессы, а ей так хотелось где-нибудь найти и прочитать ее стихи….
Один раз она забрела в старый букинистический на набережной Дверивы, где книги стояли в открытом доступе на обшарпанных полках. Йе Мол не оказалось и там, но на одной из полок она наткнулась на маленькую книжечку с надписью на обложке: «Культурное наследие Ань Вэя. Лю Тун Старшая, „Двадцать семь признаков боли“.
Ань Вэй, конечно, не совсем Когури, зато автор тоже женщина…. Мара наугад раскрыла книжечку – и тут же ее взгляд наткнулся на строки:
Не раздумывая, Мара схватила с полки книжечку и кинулась к кассе.
Зима в этом году долго не хотела уходить: снег таял и снова выпадал, оттепель сменялась холодами…. Сейчас была уже первая декада мая, но мир все еще оставался пыльным, и почки на деревьях набухли, а раскрываться и не думали. Земля жаждала дождя – но его все не было и не было….
Мара дождалась, пока отец и мать уснут, завернулась в шерстяное покрывало и вышла на лоджию. Их новая квартира была на первом этаже, и голые ветки сирени и рябины протягивали к ней руки сквозь еще не застекленные квадратики рам.
Она опустилась в старенькое раскладное кресло и раскрыла „Двадцать семь признаков боли“, успевшие стать ее молитвенником за эти пять недель.
Пять недель…. Пятый месяц ее беременности.
Книжка была заложена фотографией Лазора – единственной, которую оставила ей Генна. Из жалости или она просто за что-то зацепилась в сумочке – сейчас уже не узнать.
Когда Мара обнаружила кражу, то неделю не могла прийти в себя от такого вероломства. Потом сообразила, что у нее остались негативы, сдала их на повторную печать, но и здесь подстерегала ее неудача: не только не сделали фотографий, но и безнадежно испортили негативы…. Хоть плачь!
Только самая первая фотография и осталась: на галерее Плескавской крепости, вполоборота, с взлохмаченными медовыми кудрями и чуть виноватой улыбкой….
С улицы падал свет фонаря – Маре вполне его хватало. Она торопливо перелистала книжку, ища любимое…. Да, вот оно, под номером
