Зато постепенно налаживались контакты с коллегами из-за рубежа. Месяца через четыре после опубликования той самой злополучной статьи в университетском «Вестнике» внезапно вынырнуло письмо от некоего профессора Дурбана из Мичиганского университета, где наряду с восторженными комплиментами, свидетельствующими между прочим о профессиональном знакомстве с предметом, наряду с рассуждениями о том, какое значение для науки о жизни имеет данный эксперимент, выражалось легкое сожаление, что технологические детали работы в публикации почему-то опущены. «Неужели вам как ученому есть, что скрывать? Это странно, это может поставить под сомнение достигнутые вами весьма весомые результаты». А еще месяцев через семь, как раз в тот момент, когда завершалась муторная история с обсуждением его на бюро, сдержанно одобрительный отзыв появился уже на страницах и самого «Вестника». Подписал его Пол Грегори, профессор химии и биологии в Гарварде. Как Арику немедленно объяснили, крупнейший специалист в области молекулярных основ развития. И на кафедре, и на факультете это, конечно, произвело сильное впечатление.
На Арика стали как-то иначе поглядывать. В чем состояло это «иначе», он бы, наверное, определить затруднился. Однако это проявляло себя и в том, как с ним теперь несколько поспешно здоровались, и в том, как оборачивались на него, когда он подходил к деканату, и в том, как вдруг умолкали, если он брал слово на заседании кафедры, и в том, что председателем СНО на следующий срок он был переизбран единогласно.
Сомнения прояснил Костя Бучагин, заскочивший к нему на минутку после переизбрания:
– Старик, молодец, выходишь на рубежи!
– Какие там рубежи… – махнул рукой Арик, прилаживавший в этот момент к колпаку новенький газовый счетчик.
– Ну-ну, не прикидывайся, старик. Скромность не всегда украшает. Нет, все правильно: надо, надо при случае так аккуратненько демонстрировать, кто ты есть. Иначе уважать перестанут. В общем, держись, старик, за меня. Вместе мы – сила.
Костя к этому времени уже стал кандидатом в партию и был также зачислен в аспирантуру при кафедре эволюционной генетики. Его никакие ограничения не коснулись. Ну, бог с ним, пускай. Арика это не волновало.
С обоими зарубежными оппонентами он познакомился на конференции в конце года. Причем, это было уже не межвузовское, довольно скромное, по большей части сугубо студенческое мероприятие, где на секциях, собиравших помимо докладчиков не более двух-трех человек, аспиранты и старшекурсники взволнованными голосами вещали что-то невнятное, а достаточно представительное, с десятком зарубежных гостей, трехдневное действо, посвященное, как указывалось в проспекте, «проблемам эволюционной и сравнительной морфологии». В оргкомитете его числился тот же неутомимый Замойкис, и потому, вероятно, доклад, который Арик в спешном порядке представил, вынесен был не на секцию, а на пленарное заседание. И вообще, то «иначе», которое он уже ранее ощутил, именно здесь, в течение конференции, проступило с необыкновенной отчетливостью. Он был теперь, оказывается, совсем другой человек: не робкий, подающий надежды студент, новичок, из которого еще неизвестно что выйдет, а равноправный участник, исследователь, поставивший интересные эксперименты, с публикациями, вызвавшими, как ему давали понять, многочисленные дискуссионные отклики. Сразу трое докладчиков сослались на его результаты, по числу вопросов и реплик его собственное сообщение явно лидировало среди всех, а профессор Сьеран Боннади из Венгрии, возглавлявший делегацию социалистических стран, подводя итоги дискуссии, дважды упомянул его имя.
Это был совершенно иной, непривычный для него статус. Арик, ничего такого не ожидавший, поначалу даже слегка захлебывался от волнения: его слушают, его мнением интересуются, ему дают адреса, телефоны, предлагают поддерживать научные и деловые контакты. Вот когда ему пригодился «английский на кухне»! Не зря, как выяснилось, он тратил мучительные часы, по двадцать, по тридцать, по семьдесят раз повторяя одни и те же стандартные выражения, не зря заучивал наизусть десятки несложных научных текстов, не зря одно время разговаривал дома с Митой исключительно по-английски, опять-таки по пятьдесят, сто, двести раз повторяя наиболее употребительные грамматические конструкции. Сейчас это дало соответствующий эффект. И если в первый день конференции, общаясь с зарубежными ее участниками, он еще мекал и спотыкался, неуверенно, как трехлетний ребенок, ковыляя по загогулинам непривычного языка, то на второй день уже довольно бойко болтал, по большей части догадываясь о чем ему говорят, а к концу третьего дня просто перестал понимать, чего он раньше боялся. Ведь, в сущности, ничего сложного в этом не было. Надо было только не опасаться выглядеть идиотом: не стесняться и попросить собеседника говорить медленнее, не впадать в панику, если вдруг забыл нужное слово. Главное, не обращать внимания на грамматику. Лепи, как получится. Носитель языка тебя все равно поймет.
С оппонентами это его особенно выручало. Профессор Дурбан оказался жизнерадостным, толстеньким, с тремя подбородками, улыбчивым, коротеньким человечком, производящим в единицу времени целую массу движений и говорящим, независимо от предмета беседы, сразу на всех языках. Он, оказывается, несколько лет преподавал в университетах Европы, жил в Испании, Португалии, Греции, Люксембурге. Утверждал что это были его лучшие годы.
– Знаете, чего мне не хватает в Штатах? Развалин!.. Наверное, я неудачно выразился, я вижу это по вашему недоумению, нес па? [1] Я имею в виду то, что историки называют «культурным слоем»: остатки античности, средневековья, присутствие в каждом вдохе – воздуха прошлых эпох. Америка – это все-таки слишком молодая страна, там ценится то, что есть, а не то, что было… Вам приходилось видеть, например, базилики в Равенне? А замки на Луаре, которые, как во сне, один за другим встают на том берегу?..
С Дурбаном было довольно трудно. Мало того, что он непрерывно трещал, сильно путался, перескакивая с темы на тему, как воробей, но еще и напрочь не хотел верить, что в экспериментах, о которых он прочел в «Вестнике», никакая особая, «скрытая» технология не использовалась. Умолял показать ему «инкубатор», как он его называл, сам, своими руками, ощупал каждое соединение, каждую трубку, выпросил у Арика распечатку лабораторных записей, долго, мотая нервы, расспрашивал о составе «первичного океана». Так, по-видимому, и остался в уверенности, что от него что-то скрывают.
На прощание печально сказал:
– Вы не желаете быть со мной откровенным, жаль. Я вас понимаю: тут намечаются грандиозные результаты. И все-таки у исследователя есть долг не только перед собой. Нельзя скрывать истину, какой бы она ни была. Когда-то ученые больше доверяли друг другу…
Грегори был его полной противоположностью: высокий, тощий, как будто покрытый тенями недоедания, чрезвычайно меланхоличный, скупой на слова, с жесткими волосами, вздыбленными, как у панка, в круглых молодежных очках, вдвинутых во впадины глаз. «Технологиями», в отличие от Дурбана, он нисколько не интересовался, ни на кафедре, ни на факультете, кажется, даже не побывал. В первые дни конференции не обращал на Арика никакого внимания: разговаривал только с Шомбергом, которого, видимо, знал много лет. Вообще, держался несколько в стороне. Еще бы, заместитель самого Дэна Макгрейва! Однако на банкете, устроенном вечером после закрытия, выждав мгновение, когда они оказались как бы отдельно от всех, неожиданно повернулся к Арику, тронул его за локоть и осторожно, словно пробираясь во мраке, сказал, что, по его мнению, осуществлен первоклассный научный эксперимент, лично он, профессор Пол Грегори, уже давно ничего сравнимого по масштабам не наблюдал, это может повлечь за собой пересмотр многих фундаментальных концепций – и о происхождении жизни, и о форме материального бытия вообще. Результаты эксперимента, конечно, придется еще долго осмысливать, не надейтесь на быстрый успех: научное сообщество очень консервативно, и вместе с тем он, Пол Грегори, хотел бы подчеркнуть важный момент: его департамент был бы счастлив иметь такого сотрудника. У вас, на мой взгляд, очень хорошие научные перспективы. А выдающийся интеллект, по- моему, должен и оцениваться соответствующе. Все, что вам теперь нужно, это современное оборудование, что, естественно, подразумевает привлечение весьма значительных средств… Скажите, вы не пробовали работать с «Баженой»? Чехи сделали очень приличный биологический активатор.
Сомневаться насчет этого предложения не приходилось. В переводе на обычный язык оно могло означать только одно. И хотя времена как раз за последние два-три года стали чуть либеральнее, Арик все-таки вздрогнул, будто на него брызнули холодной водой. Он с трудом удержался, чтобы не оглянуться по сторонам. Однако, к их разговору, кажется, никто не прислушивался. «Пальмовый зал», где развернули
