экономический институт?.. Когда же она мельком сообщила сколько ей платят, Арик, увлеченным совсем другим, в первую минуту решил, что ослышался. Ну, не могут у нас в стране столько платить! А собственно, почему? Ты не знаешь еще, сколько с этого дела снимает наш генеральный директор!.. Она, оказывается, даже машину недавно купила. Правда, не иномарку, не «форд», не «оппель – обыкновенные „жигули“. Выбор свой объясняла тем, что не хочет „светиться“ – ездить в наше время на иномарке это все равно что ходить с объявлением на спине: „имею при себе крупную сумму денег“. Того и гляди стукнут по голове. В общем, оазис в песках, островок хрупкого благополучия среди хаоса. Кто мог бы предвидеть лет пять назад, что героем нашего времени станет бухгалтер? Отсюда, видимо, и уверенность ее суждений. То, что Арику представлялось дикостью – нынешние разборки, наезды, взрывы, братки, стрельба – Регина считала явлением вполне заурядным. Идет захват собственности, говорила она, большой жор, война гиен и волков, поднимается криминал, выдирают себе куски общественного пирога, не сожрешь ты, значит сожрут тебя… И что дальше? – озадаченно спрашивал Арик. Дальше, видимо, то, что при реформах бывает всегда: сначала гиперинфляция, она, кстати, уже началась, а затем „невидимая рука рынка“ расставит все по своим местам. Тот, кто выживет, станет миллионером. Остальные еще лет двадцать будут перебираться из нищеты в нищету. Тут главное – никуда не встревать. Просто – жить, как жили во все времена…
Регина пожимала плечами. Часики на запястье, легкие, золотые, как она сообщила, были у нее марки «сэйко», костюмчик синего бархата она купила в Афинах, когда ездила туда отдыхать, в сумочке, тоже какой-то не очень простой, у нее лежал сотовый телефон.
Арик чувствовал себя неуверенно.
Если бы еще знать, как жить!
Однако самое сильное впечатление произвела на него квартира. Регина к этому времени уже успела побывать замужем (бросила вскользь: был такой неудачный эксперимент), с мужем, правда, прожила всего год, потом разошлась, но при разводе (это, я скажу, была отдельная песнь) сумела выкроить для себя удивительную жилплощадь. Дом находился на повороте Екатерининского канала, квартира, единственная на площадке, венчала собой последний, пятый этаж, карабкаться куда приходилось по темноватой лестнице, видимо предназначенной для прислуги, а то, что открывалось внутри, представляло собой явный строительный произвол. Состояла она всего из двух крохотных помещений: во-первых – прихожая, она же кухня, куда Регина, помимо вешалки, сумела втиснуть шкаф, плиту, холодильник, маленький стол, ходить там было нельзя, только сидеть, и во-вторых – комната, похожая на фонарик, главной чертой которой были целых три широких окна. Под одним, правда, простирался всего лишь ребристый скат, обрывающийся в переулок, и дальше громоздилась стена, напрочь перегораживающая обзор, зато из других, сходившихся чуть ли не в стык, распахивалась панорама, от которой перехватывало дыхание: чересполосица крыш, напрыгивающих друг на друга, сумятица труб, мезонинчиков, башенок, антенн, чердаков, огромное рыхлое небо, пропитанное водой, и – высунувшийся по пояс, угрюмый, сияющий тусклым величием купол Исаакиевского собора. Отчетливо барабанил по скату дождь, накатывались облака, омывая стекла туманными призрачными расплывами, у Арика в такие мгновения замирало сердце: казалось, он вместе с домом, вместе с квартирой плывет неизвестно куда…
Это и в самом деле походило на плавание – на кружение среди грез, на странствия по незнакомым морям, за которыми открывались таинственные миры. Арику они представлялись цветными снами, куда он попадает на миг, по чистой случайности.
Вот они с Региной пересекают Театральную площадь. День безнадежный, тоскливый, как будто не до конца рассвело, слегка накрапывает, в просвете улиц – туман, Регина, взяв его под руку говорит, что, видимо, не следует противиться неизбежному. Если уж жизнь их так сводит: сначала в школе, потом, помнишь, на Невском, теперь вот сейчас, то, вероятно, есть в этом какой-то смысл, какая-то логика – наверное, им иначе нельзя… Она помаргивает, лицо сосредоточенное, серьезное, голос такой, как будто отвечает невыученный урок. Арик с ней совершенно согласен. Они осторожно ступают меж луж, покрытых крапинками дождя… Или вот они встречаются у выхода из метро. Регина ждет его на Садовой, а он ее почему-то у Думы, совсем с другой стороны. Опять мокрый снег, опять шизофреническое столпотворение, сиреневые фонари, транспорт, ослепший, оглохший, с трудом протискивается сквозь мрак. И вот минут через сорок, когда все сроки уже прошли, вдруг – сталкиваются, в последний момент, на середине бульвара: Ну, где ты?.. Ну, почему?.. Я думала, что ты уже не придешь!.. Или вот Регина знакомит его со своими приятелями. Маленький ресторанчик, из тех, что начали открываться чуть ли не на каждом углу: темная, под старину бронза на стенах, приглушенное освещение, музыка, накрахмаленные салфетки. Цены в меню такие, что у Арика холодеет в груди. Регина шепчет: Я заплачу… – Ни в коем случае!.. Молодые ребята, в костюмчиках, болбочущие о своем: маржа, профицит, авизо, фьючерсы, хеджирование… Откуда только берутся такие слова?.. Арик, хлопнув коктейль, рассказывает им о различных формах познания: научное знание, художественное прозрение, мистическое откровение. Истину, если, конечно, истина есть, можно в зависимости от желания представить во множестве ипостасей. То есть, весь мир, в совокупности – это авторский текст… Удивительно, но его слушают, забыв про фьючерсы. Регина потом говорит: Ты был там лучше всех!.. – Глаза у нее блестят, щеки пылают, жар от нее такой, что, не долетая, испаряется снег. Она нащупывает его ладонь, тоже разгоряченную, и изо всех сил, радуясь, стискивает указательный палец…
Главное, разумеется, происходило в квартире. Под плеск воды, под смутные переливы тумана там возникало то, чего, наверное, не было никогда. Мир в самом деле рождался из ничего. Регина как-то призналась, что она будто плавится, перестает быть собой: Не понимаю, где я, где ты, меня и больше и меньше одновременно… Арик мог бы сказать то же самое. Он точно также как будто переставал быть собой. Может быть, и не плавился, как Регина, не закипал, не превращался в огненный воск, но раскаляясь до такого же жара, пережигал что-то внутри – начинал видеть и чувствовать совершенно иначе. В мире больше не оставалось загадок. В мире больше не было тайн, которые требовали бы мучительных жертв. Все было доступно и без мучений – во всем просвечивал смысл, более не скрытый от глаз: в движении звезд и планет, плывущих по расчерченным траекториям, в приливах и отливах морей, дышащих миллионами лет, в желтоватом ракушечнике, в янтарных окаменелостях, в свечении рыб, фонарей, в мерцании мокрой синеватой листвы… С Региной он действительно становился другим. Чего ты хочешь? – спрашивала она, когда Арик пытался рассказывать ей, чем, собственно, сейчас занимается. Ну, ты проникнешь, выяснишь, отодвинешь таинственную завесу, переведешь в цифры, в графики, в терминологию – и зачем? Что это в итоге дает?.. Он объяснял ей, что по отношению к природе вопрос «зачем?» ставить неправомерно. Это, скорее, телеологическое высказывание, предполагающее наличие бога, цели, предназначения. В таких координатах работать нельзя – у природы ни цели, ни предназначения нет. Природа слепа, она движется в никуда… Ну, хорошо, спокойно отвечала Регина, у природы предназначения нет, но у тебя оно есть. Так вот, я тебя и спрашиваю: зачем? Лично тебе? Зачем тебе это знать?.. Арик вновь объяснял, что вопрос «зачем?» в данном случае тоже не очень корректен. Потребность в познании, видимо, изначально заложена в человека. Основывается она на когнитивном инстинкте: чтобы выжить в мире, который нас окружает, нам этот мир необходимо познать. А поскольку окружающий мир непрерывно и необратимо меняется, поскольку мы сами, вольно или невольно, все время переустраиваем его, то и познание бесконечно – оно не может быть остановлено на какой-то черте. Оно также – непрерывно, необратимо, пока жив человек… И все-таки не понимаю, задумчиво отвечала Регина. Это, быть может, и правильно, но далеко не всегда. Ведь необязательно знать состав воздуха, чтобы дышать. Необязательно знать структуру воды, чтобы пить. И, по-моему, вовсе необязательно знать – что есть жизнь, что есть счастье, что есть любовь. Надо просто – жить, быть счастливым, просто любить… А как? – вполне серьезно спрашивал Арик… А вот так, быстро целуя его, говорила Регина. И опять начинал стучать дождь по крыше, опять прилипал к окнам анемичный туман, опять из сырого холодного петербургского воздуха возникало то, чего не было никогда…
Наверное, Регина была права. Он теперь находил странное удовольствие в том, чтобы ничего не планировать: жить день за днем, не загадывая вперед, бездумно расточать минуты, часы, как будто их было сколько угодно. На кафедру он теперь являлся довольно поздно, часам к девяти, когда уже начинали работу дежурные лаборанты; механически, словно во сне, готовил компенсирующий солевой раствор и так же механически, заученными движениями, закачивал его в проточную систему аквариума. Затем читал лекцию, если в этот день у него была лекция, проводил практикумы или занятия, опять-таки если было назначено, а если нет, то сразу же запирался в лаборатории и неторопливо, забывая о времени, разбирал протоколы давних экспериментов. В конце концов, давно следовало навести порядок: тетрадей
