соседями по таблице. Ловкость рук, господа, и никаких радиоактивных отходов…
Или, может быть, “роса Вельзевула”, собранная некогда Брюсом? Про нее мы точно знаем одно: она смертельно опасна. Мгновенная гибель Бориса Зарьяна с сотрудниками не оставляет сомнений. Корпус, где добровольцы в свинцовых костюмах вскрывали тигель, вот уже года два коричневеет, как зуб, посередине черного выжженного пятна. Даже трава не растет в радиусе около двухсот метров. Но, пожалуй, это и все; прямо скажем, немного. Не существует защиты, мы просто не можем ее исследовать.
Об апокалипсисе в Бронингеме уже говорилось. И о катастрофическом развале ЕАКС – в той же мере.
И, вероятно, единственное благо, которое пока не вызывает сомнений, это тысячу раз перемолотый в различных дискуссиях “вечный хлеб”. Нитчатая зеленая масса, похожая на застойные водоросли. Технологию производства ее выловил еще Ян Каменский. Самый первый успех, и потому, наверное, самый памятный. Но опять таки: мы до сих пор толком не знаем, что это такое. В отношении “вечного хлеба” действует все тот же универсальный рецепт. Берется то-то и то-то, с ним производится такое-то и такое… добавляется… присыпается… далее помещается в воду… Вуаля!.. Получается нечто, насыщенное белками и способное к размножению. Причем согласно нашему традиционному взгляду на то, что представляет собой белковая жизнь, это нечто не только не может размножаться и прорастать, но и просто существовать сколько-нибудь заметное время. Кажется так – водоросли буквально впитывают в себя все известные виды энергии: радиационную, магнитную, тепловую, вероятно, даже гравитационную, и, используя в качестве субстрата обыкновенную воду, непосредственно превращают их в массу, богатую глюкозой и протеинами. Культивирование “вечного хлеба” не требует особых затрат. “Хлеб” не портится при хранении и годен в пищу без дополнительной обработки. Развивающиеся страны выращивают его десятками тысяч тонн. Проблема голода для Земли таким образом решена. Но очевидно также, что эта проблема уже давно могла бы быть решена и другим путем – средствами самого человечества, без упований на помощь Бога или чужого разума – просто за счет отказа высокоразвитых стран от некоторой части материальных излишеств.
Разумеется, Оракул дал нам очень многое.
Мы теперь твердо уверены, например, что мы не одни во Вселенной. И хоть данное знание, на первый взгляд, не относится к числу прикладных, его значимость как катализатора в дальнейшем развитии человечества трудно переоценить. Одно дело – самооценка, пусть даже самая, насколько возможно, критическая, и совсем другое – холодное, пристально регистрирующее внимание со стороны. То внимание, которое не позволяет сделать явно опрометчивый шаг. В этом качестве присутствие Оракула на Земле имеет глубокий смысл.
Мы также знаем теперь, опять-таки благодаря в основном Оракулу, что эпоха компьютеров – не то чтобы ступор цивилизации или, хуже того, полный тупик, но по крайней мере, не высшая и не единственная мера прогресса. Есть принципиально иные пути, возможно, более перспективные. И мы вынуждены поэтому пересмотреть некоторые, казалось бы, незыблемые мировоззренческие догматы.
Все это тоже – несомненная заслуга Оракула.
Так что вопрос, вероятно, лишь о цене, которой оплачены знания. Не чрезмерны ли жертвы, как правило, неизбежные на этом пути. Сколько требуется усилий, чтобы трагедия, по скверной нашей привычке, не превратилась в фарс. И стоит ли платить вообще?
Пока безусловно ясно только одно: отказаться от контакта с Оракулом, что бы он собою ни представлял, запретить его изучение и тем более уничтожить, повернув “атомный ключ”, захлопнуть дверь, ведущую в неизвестность, по-видимому, уже нельзя. Это означало бы наше полное и окончательно поражение. Это был бы и в самом деле тупик, какими бы вескими доводами данное действие ни мотивировалось. Нельзя отшатнуться в ужасе и закрыть глаза. Нельзя просто сказать: “Мы этого не понимаем и не поймем никогда”. Ибо, сказав нечто подобное хотя бы единожды, человек сам поставит в будущем жесткий цивилизационный предел и, проявив слабость перед лицом опаляющей пустоты, перестанет быть тем, чем он сейчас в какой- то мере является.
В ров набралась бурая дождевая вода. Я шагнул было вдоль русла и сразу же ушел по колено. Вода была теплая и, как ряской, подернута густым мелким сором. Деревянные подметки увязли. Я с трудом выполз наверх по липкому скату.
Хермлин уже ждал меня – протягивая измазанную глиной руку.
– Видите, все-таки выбрались, – сказал он, помогая перевалить через край.
– Думаете, что выбрались? – с сомнением спросил я.
– Ну теперь-то, надеюсь, как-нибудь добредем…
Чуть отдышавшись, мы вытащили изо рва Катарину. Она сразу же улеглась на скользкой земле – лицом к небу. Сказала, будто во сне, прикрыв веки:
– И все же это опять модель – второй апокалипсис… Гюнтер был прав: о н оперирует только сверхсмысловыми структурами… Наверное, до сих пор о н нас просто не замечал… Мы для него – инфузории, меньше, чем тараканы… Анатоль, что там планировалось насчет “Гулливера”?..
Хермлин с тревогой посмотрел на меня:
– Бредит?
– Нет.
– То есть, вы ее понимаете?
Какой-то мужчина плюхнулся в ров неподалеку от нас. Увидел меня над краем – шарахнулся, взмахнув расставленными руками. Так и ушел по дну, расплескивая мутную воду.
– Кажется, из охранников, – задумчиво сказал Хермлин.
– Ну и что?
– Да нет, это я просто – заметил…
Мне очень не нравилось, как мы тут сидим. Слишком открыто, и слишком уж заманчивую мишень собой представляем. Тем более, что минут пятнадцать назад вывернулась над нашими головами тройка воющих истребителей. По-моему, я различил на крыльях голубые эмблемы. Хотя кто его знает. Я не был уверен, что представление уже завершилось. Или – что оно завершилось всюду одновременно.
– Вон туда, – по-видимому, угадав мои мысли, сказал Хермлин.
Впереди, задрав широкие грязные гусеницы, громоздился танк в коричнево-зеленых разводах. Он, наверное, прорывался куда-то, развернулся вдоль рва и напоролся, по-видимому, на встречный выстрел. Приплюснутая квадратная башня у него соскочила, а на скошенной боковине зияло оплавленное отверстие. Я кивнул Хермлину, и мы перебрались под защиту брони. Катарина дрожала, прямо чувствовалось, как от нее исходит лихорадочный жар. Время от времени она дробно постукивала зубами. Вдруг сказала невнятно: Оставьте меня… Не надо… Идите сами… – Я привалил ее к страшным колесам, забитым в пазах комьями глины. Броня танка казалась теплой и пахла дымом. Свисали с нее лохмотья облупившейся сгоревшей краски. И весь серый, затянутый редким туманом день, тоже был душновато-теплым и тоже пах дымом. Струилась из набрякшего неба упорная морось. Мутным вздутием обозначало себя неяркое солнце. Трудно было поверить, что раньше здесь царило многоярусное кишение сельвы, дождевых лесов, где капало с листьев и вскрикивали сумасшедшие попугаи, где сквозь петли лиан благоухали таинственные магнолии, а струящиеся тела питонов перетекали через завалы корней. Теперь до самого горизонта тянулась ямистая глиняная равнина. Усеивали ее рвы, противотанковые ежи и надолбы. Когда только это все успело возникнуть? Тут бомбили, обстреливали, подрывали и снова бомбили. Закапывались от смерти в землю и опрокидывали ее тупыми фугасами. Воронки, окаймленные красноватой землей, еще немного дымясь, истаивали в тумане. Множество разнообразных людей брело между ними – тоже постепенно истаивая, в полосатой, липнущей к телу одежде. Это, группами и поодиночке, возвращались в город бывшие заключенные.
– Теперь все будет иначе, – глядя на это, задумчиво сказал Хермлин.
– Возможно, – просто чтобы что-то ответить сказал я.
Слова эти произносились, наверное, уже тысячу раз. После каждой трагедии нам представляется, что все теперь будет иначе. Однако проходит время, и выясняется почему-то, что тянется то же самое.
Неподалеку от нас, раскинув ноги, вбитые в сапоги, лежал мертвый солдат. Каска с него свалилась, льняные яркие волосы прилипли к земле. Я чуть-чуть передвинулся, чтобы он оказался вне поля зрения. Это, конечно, была молекулярная копия, но видеть бездыханное тело я все равно не мог. Вероятно, что-то
