— Давно бы сдался, да ты больно быстро бегаешь, — бормочет Никишин и дает очередь.
Начался позиционный бой. Появилась возможность отдохнуть и многие растянулись прямо на земле.
У Козьянского болело избитое тело, но к побоям ему не привыкать: бивали его за воровство, увечили в пьяных драках и при дележе краденого. Тревожило, волновало появление в душе какого-то нового чувства, словно потерял он что-то, а замены еще не нашел. И началось это совсем недавно. Тогда рота проходила через село, почти уничтоженное бомбежкой. Матросы шли, не сворачивая с дороги, запоминая виденное, чтобы потом вписать в счет для предъявления немцам, а он забежал в один из уцелевших домиков, надеясь стащить что-нибудь из вещей. Забежал уверенный, нахальный. И вдруг остановился, перешагнув порог: посреди кухни стояла сгорбленная старушка и ласково смотрела на вошедшего.
— Что, касатик, надо? — спросила она слабым, чуть дрожащим голосом, в котором слышались и беспредельная грусть и материнская любовь к своему ребенку.
— Попить бы водицы…
Старушка принесла кринку холодного молока, молча поставила ее на стол, вытерла чистым полотенцем табуретку и, поклонившись, пододвинула ее Козьянскому. Тот, чтобы не обижать гостеприимную хозяйку, присел к столу и прильнул губами к холодным краям кринки. И тут он почувствовал, как на его голову легла почти невесомая старческая рука. Она тихонько шевелилась на его спутанных волосах — и замер Василий.
— Ешь, касатик, ешь… Мой-то уже больше не попьет молока… Почил в финскую…
Козьянский еле допил молоко, торопливо поднялся и. невольно поклонился, сказав дрогнувшим голосом:
— Спасибо, мамаша…
— Бог с тобой, сыночек, — ответила та и смахнула сухим кулачком одинокую слезу.
С тяжестью на душе вышел Козьянский из этого дома. Вот тогда впервые и зашевелилось у него что- то похожее на сегодняшнее чувство. Ему было жаль старушку, оставшуюся одинокой, но… еще больше он жалел себя. «Неужто и я, как ее сын, погибну?.. Дудки! Удеру!» — решил он. И бежал.
А вот теперь в ушах звенели слова Никишина:
— Что ты раньше не сказал?
Значит, тебя, Васька, и за человека не считают… Эх жизнь-жестянка!..
А тут еще и вчерашний бой. Козьянский хотел доказать матросам, что он тоже человек, что он может сражаться с врагом не хуже их, и первым бросился на фашистов. Сначала все шло хорошо, а потом он зарвался: один в рукопашной налетел на троих. Свою ошибку он понял скоро, но отступать было поздно и, успев подумать: «Погибать, так с музыкой! Не поминайте лихом Ваську Козьянского!»— он ударил ножом ближайшего. Потом тяжелый предмет опустился ему на голову, земля приподнялась, вздыбилась, завертелась — и всё.
Когда Козьянский очнулся, рядом с ним сидел Любченко, заматывал бинтом его голову и тихо шептал:
— У, гады!.. Чуть человека на тот свет не отправили! Козьянский осторожно отстранил руку Любченко и сказал:
— Я сам…
— Сиди уж! — добродушно прикрикнул тот, закончил перевязку. И вдруг совсем другим тоном: — Вот теперь на законном основании в тыл убираться можешь.
И совсем неожиданно даже для себя Козьянский ответил:
— Не свисти, пророк в клеше! Теперь меня силой отсюда не выгонишь!
— Побачимо.
И действительно, неужели он, Козьянский, хуже Других? Весь народ на защиту своей земли поднялся, а он удерет?
— Козьянский! Давай к комроты! — крикнул Никишин.
Козьянский нехотя поднялся. «Воспитывать начнет», — с неприязнью подумал он, однако пошел на командный пункт.
Перед приходом Козьянского у Норкина с Лебедевым состоялся разговор.
— Что мне с ним делать, Андрей Андреевич? — спросил Норкин.
— Как что делать? Воспитывать, Миша, будем. Наша вина, что до сих пор не занимались им по- настоящему. Столкнули в первый взвод и успокоились.
— Я не против, Андрей Андреевич, да с чего начать? Будь это в мирных условиях — собрали бы собрание, проработали, дали задание, вовлекли в самодеятельность — глядишь, и подтянулся бы парень… А тут что? Даже комсомольского собрания провести не можем. Все в боях.
— Что верно, то верно… А все-таки, Миша, воспитательная работа — не одни собрания. Скажи, личный пример матросов не является воспитательным приемом?
__ Это я и без тебя знаю! — нетерпеливо перебил его
Норкин. — Ты скажи, как к Козьянскому подступиться?
— Я к этому и подхожу… Знаешь, как он вчера вел себя в бою? В самую гущу лез!.. И если его раньше подзатыльниками из окопа выгоняли, то тут сдержать не могли!.. Мне кажется, начало сделано и теперь только добивать его надо.
— Надо, надо! Заладил одно и то же!
— Да не перебивай ты меня, в конце концов! — вспылил и Лебедев.
— Молчу, молчу! — засмеялся Норкин. — Оказывается, и у тебя нервы есть!
— А ты как думал? — засмеялся и Лебедев. — Все мы люди, все мы человеки… Я бы начал с оказания ему доверия. Макаренко — слыхал про такого? — именно так обезоруживал самых отчаянных.
— Что, мне его за деньгами в Ленинград послать, что ли? Сам знаешь, здесь получаем.
— Возьми его сегодня провожатым.
— Куда?
— Ты ведь ночью хотел в госпиталь сходить. Проведать раненых. А для страховки Крамарев с одним из разведчиков наблюдать за вами будут.
Норкин задумался. Он был сильнее Козьянского и не боялся его нападения (от рецидивиста всего ожидать можно), страшило другое: вдруг удерет Козьянский, удерет от самого командира роты? Что тогда делать? Макаренко все-таки рисковать легче было: он не командовал ротой на фронте. Так как же поступишь, товарищ командир роты? Откажешься от предложения комиссара? Поговорил о воспитании доверием, и достаточно? Ох, как легко говорить и трудно делать…
Наконец Норкин сказал, подавив тяжелый вздох:
— Решено. Он меня будет сопровождать… Только никакого наблюдения со стороны!.. Уж если доверять, то доверять. Иначе получается, что мы сами в свои решения не верим.
Лебедев вынужден был согласиться, и когда Козьянский вошел в блиндаж, Норкин был уже одет и ждал его.
— Вы, товарищ Козьянский, не очень устали? — спросил Норкин. — Я сейчас пойду в госпиталь к матросам, а вас хотел взять провожатым.
— Я дороги туда не знаю, — угрюмо ответил Козьянский, почувствовав ловушку.
— Дорогу я и сам знаю, — словно не замечая его волнения, ответил Норкин. — Ночь, лесом идти придется» Вдвоем веселее, да и спокойнее будет.
До госпиталя только пять километров. Узенькая тропинка— кратчайший путь к нему, а если идти дорогой, то наберутся и все восемь. Норкин свернул на тропинку и углубился в лес. Здесь темнота густая, ощутимая. Она словно давит. Сзади лязгнул затвор автомата. Норкин вздрогнул. Кто его знает, что на уме у Козьянского? Короткая очередь — и все… Ну, допустим, потом поймают Козьянского, накажут, а тебе, Михаил, легче станет?.. Ноги останавливались сами собой, в голове мелькнула мысль: «Один скачок в сторону, спрятаться за деревом…» Норкин сдержал себя и, хотя по его спине бегали мурашки, продолжал ровным шагом идти вперед.
Вдали мелькнул огонек и исчез. Значит, подошли к госпиталю. Норкин подавил вздох облегчения и тут сразу почувствовал, что ему стало жарко.
