Черные столбы Дыма поднимались на берегу. Сворачивались от жара листья ив. Падали горящие доски бортов машин на лежащие рядом трупы.
— Пленные сказали, что недалеко на железнодорожном разъезде есть склад. Заглянем туда, а дальше видно будет, — говорит Норкин Селиванову и Лебедеву, идя впереди роты.
Столбы черного дыма увидели фашисты. Увидели не только те, которые проезжали мимо, но и находившиеся за много километров. Фашистское командование после окружения моряков, которые оказали упорное сопротивление, увеличило в своих сводках батальон до бригады. Шло время, и батальон продолжал «расти». Последние дни он уже именовался дивизией. Все это должно было увеличить славу немецкого оружия. Постоянно изменявшиеся цифры численности матросов гигантски выросли, и немцы теперь сами не знали, сколько же матросов оказалось у них в тылу. Сначала пришло известие, что моряки вырвались из окружения. Это было неприятно, но не страшно. Нужно было только узнать, куда они направляются. Не успела немецкая разведка раскинуть свою сеть, как моряки сами обнаружили себя: они среди белого дня напали на машины и сожгли их! Так могли поступить только люди, уверенные в своих силах, — и тревожно зазвенели телефоны, полетели в эфир радиограммы, понеслись по дорогам мотоциклисты, а две неполных роты, которые даже и не подозревали, что они так «выросли», шли к разъезду.
Маленькое станционное здание осело, перекосилось от взрыва. Не успели еще исчезнуть, потускнеть на шпалах пятна мазута, как улеглась ржавчина на рельсы и покраснели они, словно от стыда, что столько лет честно служили, а теперь бездельничают. Валяются под ногами разбитые фонари. Не светится глаз входного семафора, не мелькает вдали огонек путевого обходчика.
— Часовых уже нет, — докладывает Крамарев, поглаживая пальцами рукоятку ножа. — Караульное помещение окружено. Попутно мы заглянули в один штабель. Там есть патроны для наших автоматов. Так что за нас не беспокойтесь.
— Хорошо. Ротам войти на территорию склада
— Что прикажете делать с караульным помещением?
— Наблюдать. Будет шум — уничтожить,
— А если не будет?
— То же самое. Только при отходе.
Шаг в сторону — и нет Крамарева. На подводных лодках Крамарев и Никишин были соперниками. Они оба отлично знали свою специальность и командиры гордились ими, но на фронте Крамарев долгое время оставался в тени, то есть дрался как все и «особых талантов», как сказал Богуш, за ним не числилось. Впервые обратили на него внимание лишь после того как он сходил в тыл к фашистам вместе с Угловым. И с того дня разведка стала его второй специальностью. Получив задание, он преображался мгновенно. Исчезала его сутулость, вернее, в этот момент казалось, что он не сутулится, а крадется, умышленно сгорбившись. Вот и теперь — не многие смогли бы т» к быстро и бесшумно снять часовых, как это сделали Крямарев и его помощники.
Раззъезд оказался для моряков настоящим кладом. Здесь они нашли и патроны и гранаты. Даже Норкин поймал себя на том, что набивал карманы блестящими цилиндриками, хотя его противогазная сумка давно грозила лопнуть. А про матросов и говорить нечего: летели на землю запасные тельняшки, куски мыла и даже сухари.
— С патронами-то мы до своих доберемся, а «барахла» нам всегда надают! — говорили моряки.
— Вот сейчас бы попалась мне та рота! — сказал Норкин, вставляя в автомат тяжелый диск.
— Эх, и дали бы жизни!
— Не ту, так другую встретим! — откликнулись матросы,
— Как-то наши? — сказал кто-то. — Вышли или нет? Голоса стихли, и было слышно, как позвякивают патроны.
— Конечно, вышли! — раздался из темноты голос Лебедева. — Мы уже столько шума наделали, что немцы и думать забыли о тех ротах!
Разрывы гранат осветили окна станционного домика, Огненные языки забегали по сухим доскам ящиков и зарево пожара осветило темнеющую стену леса, телеграфное столбы с оборранными, словно скрученными судорогой, проводами и черный остов стоящего в тупике паровоза.
Моряков нигде не было видно.
Кто из фронтовиков не помнит минуты затишья? Неожиданно смолкает грохот разрывов, прекращается визг Осколков и пуль. Над полем боя еще пахнет сгоревшей взрывчаткой, а солдат уже снимает каску, стирает грязнрй ладонью пот со лба и расправляет онемевшие мышцы. Сейчас он доволен всем. Он отдыхает.
Именно такие минуты наступили и на участке, занятом ротой лейтенанта Норкина. Еще недавно нельзя было приподнять головы из-за болотной кочки, пузырилась вода от падающих в нее осколков, кружась, опускались^вниз веточки сосен, срезанные пулями, а теперь тихо-тихо. Даже в ушах звенит. Только изредка забулькает вода — матрос устроился поудобнее.
На маленьком островке, чуть возвышающемся посреди болота, сидят лейтенант Норкин и политрук Лебедев. Они в кителях, запачканных болотной грязью, оба с красными от бессонницы глазами. Норкин прижался спиной к полусгнившему пню и медленно жует окурок давно погасшей папиросы. Он смотрит на лягушку, которая воспользовалась тишиной, вылезла из-под коряги и уставилась на людей вытаращенными глазами. Ее белая грудка временами вздрагивает, словно хочется лягушке квакнуть, но не решается она сообщить своим подругам, что кончилась тревога.
Норкин, хотя и смотрит на лягушку, не видит ее. Глубокие складки залегли у него между бровями, а пальцы нервно барабанят по прикладу автомата. Он не радуется тишине. Прошло уже несколько дней после того, как батальон вырвался из окружения. Сначала все было хорошо, но потом моряков выследили. Сразу над лесом начали кружиться немецкие самолеты, а затем подошли и пехотные части. Между деревьями засверкали автоматные вспышки и раздались крики:
— Русс! Сдавайсь!
Моряки сдаваться не собирались. Они сами бросались вперед, рвали кольцо нового жружения и упрямо шли дальше. Фашисты не отставали. Они вцепились в роту и я налетали на нее то с флангов, то с тыла.
Может быть, и удалось бы морякам уйти, если бы неожиданно дорогу не преградило болото. Выбора не было, и матросы смело вошли в вонючую воду. С большим трудом они добрались до островка и залегли: дальше трясина и один узкий брод, по которому едва-едва могут пройти рядом два человека. Немцы поняли, что моряки попали в мешок, что выхода у них нет, и прекратили стрельбу. Они стягивали силы, готовились замкнуть кольцо.
— Ну, что придумал, Миша? — спросил Лебедев, притирая автомат.
— Труба выходит, — ответил тот, отшвырнув в сторону изжеванный окурок.
Слова прозвучали^глухо, безразлично. Словно пришел лейтенант к выводу, что остается только одно: сидеть и терпеливо ждать конца. Но Лебедев слишком хорошо знал Михаила, чтобы подумать так, он видел, что у него зреет решение, и поэтому повторил вопрос:
— Что делать думаешь? Может, займем оборону и начнем?..
Норкин покачал головой и ответил, медленно произнося слова:
— Им только того и надо, чтобы мы залегли. Они вызовут авиацию, сосредоточат минометы и сделают тогда винегрет из матросов и лягушек. Нам это не подходит… Знаешь, Андрей Андреевич, вспомнил я одно стихотворение. Еще пионером его на вечерах рассказывал… Отря# партизан попал в положение вроде нашего… Тогда один боец улегся с пулеметом на дороге и сам погиб, спасая товарищей. О нем сказано просто: «Он был коммунист, ребята!» А что, если и мы так? А?.. Возьму десяток автоматчиков со станкачом и залягу. Смотришь, вы и уйдете…
Норкин замолчал. Лебедев сорвал с кочки стебелек травы, сунул «го в рот и стал медленно жевать. Норкин начал было уже терять терпение, как вдруг Лебедев хлопнул по воде ладонью, словно поставил точку, и сказал:
— Принято! Остаюсь я, а ты иди.
— Это еще почему? Уж если…
— Не будем спорить, Миша. Во-первых, я сильнее тебя в обороне, так как не горячусь, во-вторых, ты
