— А ты плечиками не поводи! Не поводи! — повысил голос Кулаков. — Ты лучше ответь мне на такой вопрос… Почему твой взвод окопался на правом фланге?
— Так он же самый правый, — неуверенно и немного краснея, ответил Норкин.
— И только? — спросил Кулаков, хитро прищурясь.
Норкин не мог выдержать этого насмешливого, всё понимающего взгляда и опустил глаза на свои босые ноги. И если сначала он даже гордился тем, что был босой, то теперь кровь еще сильнее хлынула к лицу.
— Нет, дорогой мой! Меня, старого воробья, на мякине не проведешь! Я тебя насквозь вижу!.. Местечко для взвода с умом выбрал! Противник на товарища навалится, а ты противнику в бок?.. Товарищу — синяки и шишки, а тебе — пироги и пышки?.. Думал, что комбат — лопух, в сухопутной тактике не разберется? Так я говорю?
— Я ведь не для себя, для дела…
— Для дела, говоришь?.. Скажи, кто в штормовую ночь на вахте стоит?
— Ну, командир лодки…
— А почему? Ему мокнуть и мерзнуть больше всех хочется?
— Он опытнее…
— Во! — Кулаков ткнул пальцем в Норкина и подошел к нему вплотную. — Товарищи твои новички, а ты в финскую на фронте был. Значит, ты, хоть немного, но опытнее. Понял? Немного, вот на столечко, — Кулаков показал самый кончик своего мизинца. — Для пользы дела где должно было быть твое место? У моста!.. Понял?.. Подумай на досуге, а сейчас иди!.. Смотреть на тебя тошно!
И, забыв даже козырнуть, Норкин пошел к своему взводу. Теперь ветки кололи ноги, а во взглядах встречных матросов он видел не только восхищение его «подвигом», но и осуждение. Да, Кулаков имел право так говорить с Норкиным. Не как командир, а как старший товарищ, более опытный товарищ: Михаил учился вместе с младшим братом Кулакова — Борисом, и не один раз запросто разговаривал с Николаем Николаевичем, делился с ним своими планами, выслушивал его советы. Будь на месте Кулакова другой командир — может быть, и обиделся бы Норкин за грубоватую прямоту слов, а на него — не мог. Он верил ему, считал его правым. И поэтому, когда из-за дерева выскочил лейтенант Селиванов и, обняв Норкина, сказал:
— Молодец, Мишка! Рад за тебя! Ты, конечно, виноват, что сам побежал… Но ты не струсил под пулями и этим искупил свою вину! — Норкин оттолкнул его и бросил:
— Пошел ты…
Леня говорил еще что-то, но в ушах Норкина звучали слова Кулакова: «Подумай на досуге…»
— А ты кто будешь? — спрашивал тем временем Кулаков человека в комбинезоне.
— С аэродрома… Моторист…
— Почему стрелял по командиру?
— Я… Я думал, что он немец…
— Почему тогда не убил?
— Я думал… наш он…
— Думал, думал! — передразнил моториста Кулаков. — Сразу думать надо было! Решил, что это наш— остановись, предъяви документы! Думаешь — фашист — так бей в сердце!.. А у тебя всё одно: «Я думал, я думал»! У-у, многодум!.. Пристрелили бы они тебя и делу конец… Документы не предъявил? Стрелял?
— Больше не буду…
— А ты попробуй! Я этому командиру выговор влепил! Теперь он при таких встречах только автоматом разговаривать будет!.. Где ты взял эту чертову винтовку?
— Позавчера из Литвы приехал и привез… В бою взял…
— Вот видишь! В бою оружие у врага отобрал, а у себя дома перетрусил! Попал с фронта в тыл и теряешься… Отправлю тебя с провожатым в часть… Донцов! Проводи в часть и расскажи командиру про его геройство…
«Подумай на досуге», — сказал Кулаков. Норкин лежит под кустом, притворяется спящим, а сам всё думает, думает. Тысячу раз прав Кулаков!..
Невольно встает перед глазами маленький уральский городок. Он, как в чаше, скрылся среди обступивших его гор. И над этой чашей почти всегда не голубое безоблачное небо, а плотная крыша из клубящегося дыма. Да и как ему не быть? Дымит завод, дымят многочисленные паровозы, углежоги, дымят маленькие домики, прилепившиеся к склонам гор.
По мостовой, лоснящейся от жидкой грязи, в больших дедовских сапогах с загнутыми носками идет длинный, тощий паренек. Это он, Миша Норкин. Конечно, не совсем приятно ученику седьмого класса ходить в такой обуви, но ничего не поделаешь, приходится терпеть: мать-пенсионерка и так выбивается из сил, чтобы одеть и прокормить его. Даже брюки сшиты из ее пальто.
И все-таки хорошо жить! И мама хорошая, и товарищи хорошие. А школа? Учителя?
Окончив семь классов, заупрямился Миша, не хотел больше учиться. «Сам буду на хлеб зарабатывать!»—решил он. Но едва успел сходить в депо и спросить насчет работы, как пришла пионервожатая и сказала:
— А мы, Миша, нашли тебе работу.
У Михаила глаза расширились от удивления. Он думал, что его пришли отговаривать, а тут…
— И знаешь, какую? — продолжала вожатая, словно не замечая растерянности Михаила. — Через полмесяца мы выезжаем в лагеря, и ты назначен помощником физрука. Согласен?
Еще бы! Провести лето в лагере и работать!
Да разве это единственный случай, когда ему помогали?
Если бы не общая помощь — не окончил бы ты, Мишка, десять классов, не поступил бы в морское училище, не стал бы командиром. Да, командиром… Нечего сказать, хорош командир!..
Норкин перевернулся на живот и положил голову на руки. Солнце пробивается сквозь листву, его лучи бродят по матросским лицам и спинам, по примятой траве, и от этого все кажется пятнистым. Одно из таких светлых пятен остановилось на спине, жжет, надо бы перейти в тень, но вставать не хочется.
Слышно, как шуршит прошлогодняя трава под ногами дневального. Он одиноко ходит среди спящих и, наверное, с завистью посматривает на них.
«И Леня Селиванов тоже хорош… А еще другом называется! Вместо того чтобы указать на ошибку — оправдывать начал», — думает Норкин.
— Товарищ Метелкин! Краснофлотец Донцов прибыл после выполнения задания! Диверсант, задержанный вашим доблестным взводом, в целости и сохранности сдан командиру части! — бойко рапортует Донцов, видимо вытянувшись перед дневальным.
— Вольно, — басит тот.
— Тише вы! — тотчас раздается шепот Богуша. — Командира разбудите.
— Ничего. Я уже не сплю… Ольхов! Дай, пожалуйста, папироску…
Ольхов лезет в вещевой мешок лейтенанта, из распечатанной пачки достает одну папироску, протягивает ее лейтенанту, пересчитывает оставшиеся, качает головой и прячет пачку обратно.
— Позвольте одну штучку и вашему личному коку? — говорит Богуш, подкладывая ветки в маленький костер, над которым висит почерневший от копоти котелок.
— Дай, Ольхов, папироску Богушу, — теперь уже просит Норкин. Тишина. Никто не отвечает ему. Выждав немного, он снова зовет: — Ольхов!
— Вы не волнуйтесь, товарищ лейтенант, — вступает в разговор старшина второй статьи Никишин. — Они почивают.
— Скажешь тоже, — протестует Норкин. — Он сейчас со мной разговаривал.
Но Ольхов так заливисто, с присвистом, храпит, что сомневаться не приходится.
— Он всегда быстро засыпает, как услышит, что нужно произвести выдачу из ваших запасов, — охотно поясняет Богуш.
— А ты хочешь, чтобы я всё роздал? — неожиданно подает голос Ольхов. — И так командир только после сна папиросы курит, а в остальное время махорку смолит.
— Брось, Ольхов, — перебивает его Норкин. — Дай штучку.
— Не дам! Сказал — не дам, и точка! — не сдается Ольхов и решительно подтягивает к себе вещевой
