Только теперь Люстиков воспринял смысл странного словосочетания и мог оценить угнетающее однообразие щучьей мысли.
— Яхочусъестькарася!.. Яхочусъестькарася, — настойчиво повторял громкоговоритель.
Улыбка сошла с лица Люстикова.
— Чем вы расстроены? — спросила Оленька, хотя сама чувствовала непонятную печаль.
— Не знаю… Может быть. Булл ошибается? Я в то смысле, что под плоскими крышами всё так же плоско!
Оленька не сразу ответила. Хотелось успокоить Люстикова, но она не могла найти слов, чтобы они был правдивыми и утешительными. Наконец она с трудо выговорила:
— Но это же щука, Григорий Соломонович, дорогой! Щука, а не корова, и не человек…
Словно не слыша или не принимая ее утешений. Люстиков сказал:
— Если старина Булл неправ, вся работа бессмысленна.
Про себя он подумал: «Вероятно, у Гитлера фонограмм звучала бы схоже: «Я хочу убить…», «Я хочу сжечь… «, «Я хочу убить…» И у всей лагерной фашистской сволочи тоже: «Я хочу жрать и хочу травить людей собаками… «, «Жрать и травить людей…»
— Зачем делать слышимой спрятанную подлость, ее и так хватает! — словно советуясь с самим собой, проговорил Люстиков. Оленька молчала.
— Я хочу съесть карася… Яхочусъестькарася…
Резким поворотом диска управления Люстиков повернул локатор. Щуп мыслеснимателя выскочил из извилины как лемех из борозды.
— Я хочу съесть кара… — Репродуктор замолк на середине слова.
Извилина погасла, и поверхность щучьего мозга сделалась однообразно серой. Люстиков чувствовал, почти видел, как локатор ищет в этой тьме. Еще секунда, и темно-красным светом загорелась другая извилина.
— Включаем мыслесниматель, — скомандовал Люстиков и, помолчав, добавил: — Смотрите, какое красивое багровое свечение. Лешка Крушанин сосчитал, что более длинные волны соответствуют отдаленной по времени информации. Не очень-то я верю самодовольным теоретикам, но если Лешка прав, мы вступим в область щучьего детства и щучьих мечтаний.
Мыслесниматель вошел в извилину.
— Включаем… громкоговоритель, — не сразу, с внутренним колебанием, сказал Люстиков.
— Есть, включить громкоговоритель.
Раздались треск, шипенье, и, словно чем-то острым разрезая звуковой фон, послышался тонкий голос, почти писк:
— Я вырасту и съем карася… И съем карася… Исъем-карася… Исъемкарася.
Темп все убыстрялся. Громкоговоритель словно задыхался. Короткая пауза, и еще громче зазвучало:
— Я вырос и съел карася… Исъелкарася… Исъел-кара…
— «Мечтания»… «Золотая пора детства»… К черту! — проговорил Люстиков, рывком выключая АДП.
Неожиданно для самой себя Оленька осторожно погладила его. Люстиков обнял и поцеловал Оленьку.
— Ты меня любишь? — еле слышно спросила она.
— Да, — ответил он.
— Ты меня любишь? — спросил он.
— Да, — ответила она.
Минуту в лаборатории царила тишина.
— Неужели и у нас… так просто? — спросила она.
— Нет, — ответил он. У нас не просто. Снова стало тихо.
— Знаешь, — сказал он, — в Институте физиологии был сотрудник, совсем ни черта не понимающий в учении Павлова. И он написал книгу «Евгений Онегин с точки зрения условных рефлексов». И там все очень…
— Не надо, Гришенька, милый, — попросила она. — Ты меня любишь?
— Да, — ответил он, — Ты меня любишь?
— Да, — ответила она.
Оленька плечом задела пусковую кнопку и нечаянн включила аппарат.
— … ся, — пронзительным рыбьим голосом закричал репродуктор, заканчиваяпрерванную фонограмму — Я вырос и съел карася… Исъелкарася… Исъелкарася…
Оленька заплакала. Обнимая ее правой рукой, левой Люстиков снова поспешно выключил АДП.
Оленька продолжала плакать.
— Мы ее зажарим на спиртовке! — предложил Люстиков.
— Я не люблю жестокости…
— Тогда… Тогда мы отнесем ее в магазин.
— Ее купят и зажарят.
— Выпустим в реку?!
— Чтобы она сожрала всех карасей?
— Как же быть? — спросил он.
— Подожди… — Подумав, она тихо закончила: — Знаю… Идем!
Они вышли из лаборатории, миновали Пушкинскую площадь, магазин «Рыба», гостиницу «Националь». Электронаркоз еще действовал, и щука мирно спала в эмалированном ведре.
Горели три яруса огней: звезды, окна и фонари. На Кропоткинской площади прожектора освещали огромный бассейн. Поверхность воды сверкала, и представлялось, будто именно тут, среди шумного уличного движения, солнце отдыхает во внеурочные часы.
В гардеробе бассейна они взяли купальники и полотенца. Оленьке удалось заговорить дежурного, охраняющего вход, тем временем Люстиков проник внутрь бассейна.
Неожиданно щука очнулась и с такой яростью бросилась на эмалированные берега, что ведерко едва не выскользнуло из рук.
— Злыдня! — пробормотал Люстиков, украдкой швыряя щуку в воду.
— … Ты меня любишь? — спросил Люстиков, когда они снова очутились на Гоголевском бульваре.
— Да… — кивнула Оленька. — А что станется со щукой? Чем она будет питаться?
— Не знаю, — рассеянно ответил Люстиков. — Пусть жрет микробов!
— Вода хлорированная, Гришенька!..
— Тогда… Ну, раз ты так волнуешься… Мы ей будем приносить колбасы.
Оленька успокоилась. Дальше они шли молча, взявшись за руки и совсем не думая о щуке.
5
«Неужели все так просто?» — вот мысль, которая в то время не давала покоя ни мне как научному руководителю темы, ни неизменному нашему сотруднику О. В. Чебукиной.
Когда парадная дверь закрылась за Оленькой, Люстиков сел на ступеньки. Минут тридцать он думал только об Оленьке. Еще полчаса — об Оленьке и АДП; а затем АДП целиком овладело его воображением.
Он поднялся и быстро пошел, почти побежал. Сперва он не сознавал, куда так торопится, потом
