Брайт крепко сдал. Зад начал подзакидывать. Подписываться стал, подкакиваться. Если совсем плохо, просился на улицу. Уйдёт в дровяник и останется: «Не хочу вас обременять». Там всё зароет. Лежит один. Видно было: не выкарабкаться ему… Как будет подыхать? Изведёт нас. Он ведь такой жалобщик, такой пискун.
Как-то раз в обед я пришёл, на улице дождь.
Моя:
– Толь, проведай пёсика.
– Дай полежать…
– Если тебе не нужен кобель, надоел, усыпи. Зачем мучить?
Ну, раз так… Думаю, сколько будет стоить? Поехал в ветлечебницу. В субботу не работают…
Сосед заслушался и не сразу обратил внимание на тихое поскуливание за окном…
– ?..
Толик усмехнулся:
– Малыш.
– Так он жив?!
– Оклемался. Начал потихоньку вставать, телепаться. Считай, два года прошло. Старбень-старбенем: не видит, не слышит почти ничего, а таскается сюда каждый день. Навещать приходит. Мне к нему не выйти. Ноет и ноет. Всю душу вывернул… Нытик!
Сосед подошёл к окну. Тёмные голые ветки тополей топорщились, противясь настойчивым порывам северного ветра. Внизу, вдоль больничных окон, по мёрзлой земле, неуклюже расставляя лапы, ходил и поскуливал огромный старый пёс. Шерсть на нём висела клочьями, окрас из некогда яркого чепрачного поменялся на тусклый рыжевато-седой. Мужчина участливо постучал по стеклу и пошёл обедать.
Малыш беспокойно задрал вверх крупную седую голову…
Не в силах точно определить направление звука, он растерянно постоял, снова заковылял вдоль стены. Время от времени замирал, принюхивался в надежде уловить родной запах, затем крутанулся на месте, устало лёг. Положил тяжёлую голову на вытянутые передние лапы, прикрыл слезливые глаза.
Малыш был предан Толику навсегда.
Предан без всяких там оговорок и незнакомых псу сослагательных наклонений.
Колючая ноябрьская позёмка заметала его сухим снегом. Малыш терпеливо жмурился и улыбался во сне. Ему снилось ласковое лето, тёплое солнце, и они опять вместе. Всей семьёй…
