Хорошо: верблюд. «В своих физических и умственных действиях я похож на дромадера: его трудно заставить идти, а когда он пошел, то не менее трудно остановить; продолжительность — вот, что мне нужно, как в покое, так и в движении». (Следует комментарий: «Эту аналогию, родившуюся в 1853 году, тоже не удалось забыть, она все еще живет в одном из писем Флобера к Жорж Санд в 1868 году. Chameau, верблюд, так на сленге называют старую куртизанку. Я не думаю, что подобные ассоциации шокировали Флобера». Мне же почему-то в этом месте вспомнилось вот еще о чем: на столе Валентина Пикуля, возможно, не блестящего, зато очень дисциплинированного и работящего исторического романиста, стояла статуэтка не ахалтекинца, не гепарда, не страуса, наконец, — ну кто там еще-то носится у нас по степям, саванам и прериям, как угорелый? — а именно верблюда, этого пустынного символа медленной, но, без преувеличения сказать, танковой неукротимости…)
Ладно: собака. А как же! Или, если угодно — собаки. С ними автор «Бувара и Пекюше» себя, кажется, не ассоциировал. Однако его отношения с этими приятнейшими из Божьих тварей были на редкость нежны. После смерти мадам Флобер, матери писателя, его одиночество скрашивает подаренный ему кобелек породы борзая. «Его спокойствию и красоте можно только позавидовать», — констатирует Флобер. И дает псу кличку Джулио. Как язвит рассказчик, «в честь Джульет Герберт — если вам так хочется», то есть в честь английской гувернантки, которую сплетники от мемуаров причислили чуть ли не к «пулу невест» Флобера. Воистину: «Гипотезы зависят от темперамента биографа». Ибо уж если Флобер где и был близок к матримониальным цепям, так это в отношениях с совершенно иной феминой — Луизой Коле. Однако в параллелях с нею существовало еще много чего. И много кого. В том числе восточная женщина Кучук Ханем. «Гюставу предстояло сделать выбор между египетской куртизанкой и парижской поэтессой, — говорится у Барнса, — между клопами, сандаловым маслом, бритым лобком, клиторидиктономией (т. е. у египтянки, превращенной в секс-машину, был удален клитор, «заветная пуговичка, обещающая наслаждение», и бедная женщина едва ли что-либо чувствовала в моменты соития — Ю.Б.) и сифилисом — с одной стороны, и аккуратностью, чистотой, поэтическим лиризмом, относительной сексуальной верностью и женским равноправием — с другой. Ему удалось в данной ситуации сохранить вполне устойчивое равновесие».
Пожалуй, такое, какое он сохранил между возможностью жить и потребностью писать. Такое, какого пытается достичь практически любой писатель. Даже тот, о ком известно, что он заядлый сибарит, апостол гламура, кутила, бабник, циник и прочая и прочая. «Вы можете рассказывать о вине, любви, женщинах и славе при одном условии: если вы не пьяница, не любовник, не муж и не рядовой в строю, — писал Флобер. — Если же вы активно участвуете в жизни, вы не видите эту жизнь; вы или страдаете от нее, или же чересчур наслаждаетесь ею».
Вам не кажется, что здесь Флобер имел в виду и попугая? Ну, за компанию. По родству душ. По сходству личных парадигм. Ибо быть созерцателем жизни и быть попугаем — в сущности, одно и то же. Ведь в отношении жако, какаду и амазонов приходится колебаться между двумя суждениями: 1) «Попугай может говорить» и 2) «Попугай не может не говорить». Второе из пары как раз и есть истина. Именно его стоит маркировать как «несомненно писательское». Таким образом, совершив виток, приходим к простому: писатель в экстремуме и есть попугай. Одиноко сидящий на ветке, лицезреющий все подряд и лишь по недоразумению производящий впечатление этакого тяготеющего к обществу типуса. Дурак, говорун, шут гороховый, он почти неизбежно понимает больше того, что им самим когда-либо было сказано, пролито на бумагу, «занесено на скрижали». В этом, безусловно, его гордыня. Но в этом — и его кара. И я почти не сомневаюсь: тот, кто решил засеять свой текст попугаем, производит тем самым некий акт сатисфакции и втайне уповает на то, что вся эта агротехника приведет к баснословным урожаям чего-то важного, что прорастает только в душе. Ну, если, конечно, вообще прорастает…
10
Сумел ли я дать вам почувствовать, что хочу приобрести попугая? Если нет — мои усилия потрачены впустую. Вполне закономерный результат, когда ты думаешь, что у тебя с кем-то — диалог. Как сказал однажды английский поэт-гомосексуалист Уистен Хью Оден: «Поэзия ничего не меняет…»
Но послушайте: может быть, хоть вы тогда купите попугая, а? Сами. Себе. Нет? Но почему?! Разве вам не бывает скучно и одиноко? Если не так, как Флоберу («Где-то глубоко во мне таится извечная, личная, горькая и непрестанная скука; она не позволяет мне чем-либо наслаждаться и гасит мою душу. Она может напомнить о себе в любую минуту и всплыть так же нежданно и негаданно, как всплывает на поверхность реки разбухший труп утопленной собаки, несмотря на тяжелый камень на шее…»), если не так, то как- нибудь иначе. По-своему. Разве вам никогда не приходило в голову, что мир, с его суетой, с его толпами, с его страхами, с его вечным цейтнотом, — не самое лучшее зеркало для вас? Для ваших мыслей. Для ваших слов. Для ваших желаний. Для ваших поступков. Что, может быть, лучше было бы, если бы ваше «Я» находило себе отражение в чем-то более загадочном и, одновременно, более отзывчивом, чем социум, напичканный такими же особями, как вы сами, особями, захлебнувшимися этим паршивым, миазматическим сегодня…
Вы не верите, что этим «чем-то» может быть попугай?
Ну хорошо. Я расскажу вам о «меломане Билли». Это, ей-Богу, забавно.
Его бедняга-владелец вынужден был пять раз менять мелодию звонка на мобильном, из-за того что Билли, видите ли, неизменно одолевало искушение поподражать. Вообразите картинку! Птица ждет, пока хозяин выйдет из комнаты, и через несколько минут его отсутствия издает звук, идентичный установленному рингтону. Хозяин в панике бросается разыскивать сотовый телефон. Билли тут же перестает «звонить» и разражается хохотом. Мастерство и репертуар «пародиста», как следует из публикаций о нем, день ото дня растут. Попугай знает в совершенстве несколько стандартных мелодий звонка телефона Nokia, в частности — «Mambo Number 5» в исполнении Лу Бега и «No Woman No Cry» Боба Марли.
Что скажите? Вам не по нраву подобные шуточки? Ладно, поговорим серьезно.
Профессор Дональд Брум, школа ветеринарной медицины при Кембриджском университете: «Чем больше мы исследуем познавательные способности животных, тем более развитыми они оказываются, и из всех животных, которых мы исследуем, самой большой загадкой для нас являются именно попугаи».
Наглядный пример: Нкиси, африканский серый попугай. Один из лучших пользователей человеческого языка в мире животных. Его словарный запас достигает 950 слов (многие ли люди, включая политиков, могут таким похвастать?), при этом он пытается спрягать глаголы в настоящем, прошедшем и будущем времени. Нкиси демонстрирует признаки чувства юмора, и даже придумывает новые слова и фразы, когда попадает в новые для него ситуации. Стоило, допустим, ему увидеть на фотографии Джейн Гудел, известного эксперта по исследованию шимпанзе, где она была изображена вместе с приматами, как он спросил: «Поймала обезьянку?» Когда другой попугай висел вверх лапками на своей жердочке в клетке, Нкиси порекомендовал: «Вам следует сфотографировать эту птицу». А чтобы описать масла, используемые его хозяином для ароматерапии, Нкиси даже придумал выражение: «лекарство с приятным запахом».
Все это, считают ученые, бросает известный вызов эволюционным предсказаниям. Ведь согласно лингвистической логике огромный скачок в развитии должны были совершить отнюдь не попугаи, а шимпанзе — поскольку они, со времен Дарвина, считаются более близкими родственниками людей. На самом же деле шимпанзе умеют общаться с помощью жестов (что да, то да!), но лишь потому, что инструкторы провели с ними бесчисленное количество утомительных часов. Увы, мозг этих обезьян не оснащен внутренним «программным обеспечением», управляющим сложными языковыми навыками, так что надежды здесь на прогресс (на то, к примеру, что как-нибудь вдруг одна из этих особ предложит дрессировщику: «Послушайте, сэр, почему бы нам с вами не хлопнуть по рюмашке бренди?») — минимальны. И напротив: внутренняя программа, установленная в мозгу серых попугаев («рекордсмена» Нкиси и его сородичей), больше похожа на человеческую — в том, по крайней мере, что касается овладения языком. И это, по-видимому, не случайно. Доктор Харви Дж. Картен, нейробиолог, изучавший физиологию птиц, заключил, что нижняя часть птичьего мозга аналогична человеческой. Не отсюда ли и скорость мыслительных реакций, зафиксированная не только экспериментом, но и анекдотом — пусть даже со слегка неприличным, расистским оттенком.
