Самоуправление. Пятнадцать… нет, двадцать пять лет назад — их тогда и на свете не было. Но они старше на пятнадцать долгих лет. Он летел (еда, сон, работа), а они жили земной жизнью. Конечно, они старше, он перед ними ребенок.
Он встал.
— По сведениям, которыми располагает наша служба информации, — сказал Гордин, — отчет о полете будет опубликован в конце месяца. Не волнуйтесь, повторять его я не буду. Я достаточно долго молчал и теперь готов отвечать на вопросы.
Мягкий гул прошел по залу. Чтобы сосредоточиться, Гордин смотрел на лицо Валя. Валь улыбался, кивал.
На первые вопросы ответить было легко. Нормально. Полетом доволен. Планета несомненно интересная. Практически без происшествий. Стихи Блока, Гойя, Веласкес. В музыке? Предпочитает тишину. Ни в чем не нуждался. Да, он думает, что полеты нужны. Зачем? Вопрос задавали еще Колумбу.
— Могли вас заменить роботы?
Сзади зашумели. Гордин поднял руку:
— Наверно, могли бы. Фильмы, показания приборов… В смысле сбора сведений они не уступают человеку. Если бы из полетов привозили только научную информацию… (Это был все тот же спор, и отвечал он сейчас Ханту.) Но есть и другое; впечатления, чувства… Короче, информация эмоциональная.
— А эмоциональные роботы?
— Я читал, — сказал он медленно. — Наверно, их впечатления ярче и глубже моих. Но они — другие. А я хочу ощутить это сам. Собственными руками.
В конце зала встал плотный блондин в черной куртке. На экране можно было рассмотреть его лицо: острый подбородок, чуть вздернутый нос, румянец на скулах.
— Пьер Томассен из Лиллехаммерского технологического. Почему полет не был использован для проверки гипотезы Лунина?
Все правильно. Этого следовало ожидать. Хорошо еще, что вопрос сформулирован так.
— Опыт не был предусмотрен программой полета.
— Почему?
— Программа составлялась без моего участия.
— Но выполняли ее вы.
— Минуточку, — вмешался председатель. — Освежим в памяти гипотезу Лунина.
— Профессор Лунин, — сказал металлический голос информационной машины, — рассматривает специальную теорию относительности профессора Эйнштейна как частный случай общей теории движения. Известно, что еще в двадцатом веке были открыты так называемые усиливающие средства, в которых скорость света может превышать «С», скорость света в пустоте. Согласно гипотезе Лунина, «С» не предел, но порог. За этим порогом лежит мир, где наша скорость света воспринимается как предельно малая. Профессор Лунин полагает, что число скоростных порогов (точек перехода) измеряется величиной достаточно большой, если не бесконечной. За каждым таким порогом лежит иная вселенная, соприкасающаяся с двумя другими в точках перехода. По убеждению профессора, прорыв в иной, для начала смежный с нами мир приведет к открытию принципиально новых закономерностей. Большинство ученых — разумеется — полностью отрицает гипотезу. И — естественно — возражают против экспериментов. — Голос остался бесстрастным, только «разумеется» и «естественно» были очерчены легкими паузами. — Предложение группы физиков и инженеров провести серию опытов на корабле «Магеллан» рассмотрено Советом шестнадцатого сентября две тысячи сорок шестого года и большинством голосов отвергнуто.
Машина умолкла.
— Повторяю, — сказал парень в черной куртке. — Программу составляли не вы. Но вы ее выполняли и могли попытаться перейти порог. Ваш корабль, единственный такого типа, давал эту возможность.
— И все-таки я не мог.
— Что же вам помешало?
— Характер. Привык держаться программы.
— Однако в полете сорок четвертого года вы нарушили добрых тринадцать пунктов инструкции.
— Я нарушал инструкцию, когда не было выхода. — Гордин устал, спор терял смысл. — Почему бы вам не спросить тех, кто тогда руководил Советом?
Он называл имена и слышал, как с каждым новым именем в зале становилось тише.
— Их нет, — сказал парень в черной куртке. — Погибли.
— Что вы считаете для пилота основным? — спросил кто-то.
«Веру в то, что это нужно», — подумал Эрик. Но сказал другое:
— Терпение.
— А из летных качеств?
— Быстрота реакции.
Поднялась тоненькая девочка с косами:
— Сорье пишет, что у вас от природы была плохая… реакция.
— Сорье пишет правду. Удалось выправить.
— Это было трудно?
— Шесть лет, по восемь часов в день.
— Сколько же вы вообще занимались?
— Сколько мог.
— Сорье пишет: восемнадцать часов. Правда?
— Правда.
— Что же оставалось для себя?
— Ничего не оставалось. Так устроена жизнь: получаешь одно, теряешь другое. И никто не знает заранее, что больше: приобретения или потери. Помните?
— Вы не жалеете? — быстро спросил председатель.
— Невольный вздох затая, не жалею. Пока можно прожить лишь одну жизнь. Когда-нибудь, наверно, будет иначе.
— Так они и жили, — сказала Рита. — Вот эта Оленькина, а та моя. Хочешь взглянуть?
Комнаты были одинаковые — небольшие и очень светлые. Но комната Оли казалась просторной: узкая кровать, столик, зеркало. Половину Ритиной комнаты занимало странное сооружение. «Тахта- комбайн», — определил Валь. На полу лежала шкура белого медведя — вещь уникальная с тех пор, как запретили охоту. И вообще тут было много музейного: редкая статуэтка слоновой кости, старинный китайский веер, пепельница из черного блестящего камня.
— Роскошествуешь, — сказал Гордин.
— Для контраста: Оленька у нас пуританка. И потом, у меня много друзей. Веер мне подарил Хант, а медведя — Румянцева.
— Балуют тебя друзья.
— И правильно. Я хорошая.
