мамочками. – Эта сука Татьяна только тебя и слушает, пока ты со своим трахаешься, а в остальное время – меня, потому как прочим девчонкам нет смысла соскакивать. А про тебя она сказала Алке-бухгалтерше, что ты обязательно попытаешься соскочить – это Алка не мне, а Линде рассказывала, я сидела в туалете, пока они на кухне трепались, и все слышала…
– Они же зарабатывают на нас по две-три штуки на каждой, а нам платят жалкие крохи, только чтоб не голодали и на работу ходили, – негодовала Ксюша. – Какое тут, к чертям собачьим, доверие, уважение, компот-мармелад… Я бы и сама соскочила, кабы могла увести трех-четырех, а лучше десяточек своих хахалей, – мечтательно призналась она. – Только вот как они будут платить мне за треп на дому – не представляю…
– То-то и оно, – объясняла Анжелка. – У них крыша, налоги, свои люди на телефонной станции, в префектуре, аренда офиса – еще неизвестно, сколько остается после всех паразитов. Плюс вечная головная боль – нет, ну их в баню. Не завидую. Я ведь не потому хочу соскочить, Ксюш. Я хочу говорить только с ним, больше ни с кем. И чтоб ему это не стоило ни копейки. И чтоб в любое время. Понимаешь?
– И чтоб носочки стирать, борщи по телефону готовить – ага? – Ксюша хихикнула, потом пригорюнилась. – Ох, дуры мы, бабы, дуры… Прямо как в анекдоте: хоть нагишом ложись, хоть в рубашке – все равно тебя, Дуня, трахнут, потому как ты… У нас, до тебя еще, ничего такая девчонка работала, Вероничка, так она тоже своему хахалю ухитрилась передать телефончик. Танька вначале прощелкала, потом сообразила, но поздно – поезд ушел. Так знаешь, что они с Борей сделали? Заперли ее в кабинете, заставили написать заявление и за сутки, пока она там сидела, поменяли ей номер домашнего телефона. Представляешь? Там волокиты на месяц, а они – за сутки… А потом вышибли Вероничку под зад коленкой. Гуляй, мол, и ни в чем себе не отказывай. Так что смотри…
Смотреть Анжелка смотрела, но иного пути не видела: смотри не смотри, а следовало каким-то макаром извернуться, изловчиться и выкрасть у этих уродов Сереженьку. Теперь она регулярно переспрашивала его, задавая наводящие и уточняющие вопросы касательно привязки на местности – по каким улицам ездит, в каком районе живет, какой масти у него глаза, волосы, цвет «линкольна»… Ой, да это мой любимый цвет, придуривалась она, надеясь перехитрить бдительную Татьяну… В другой раз Анжелка сгоряча ляпнула, что по вечерам бегает с десяти до половины одиннадцатого вокруг Патриков – и пришлось ей, рохле, покупать спортивную форму и каждый свободный вечер в час назначенный бегать вокруг пруда, шлепать по лужам, дразня гуляющих собак и подгулявшую молодежь. Сережка не вырисовывался. Она попыталась перевести номер своего телефона в буквы. Получилось безобразное слово «бзогбь», которое, конечно же, ни в какие ворота не лезло – это при том, что он догадается расшифровать «о» как ноль. Легче верблюду пролезть в игольное ушко, решила Анжелка, нежели этому ублюдку – сквозь настороженный слух Татьяны. Полный, окончательный бзогбь. Ноль шансов.
Думай, голова, думай, каждый день твердила себе Анжелка.
Все получилось нечаянно, совсем не так, как она рассчитывала, то есть совсем без расчета. Они говорили о мистике, о мистических совпадениях, и вдруг Анжелка – с конкретной привязкой на местности, как всегда в последнее время, обмолвилась, что на выезде с Малой Бронной на Большую Садовую ее постоянно цепляют гаишники – вот она, мистика.
– А у тебя что, своя машина? – удивился Сережка.
– У меня классная маленькая «судзучка», – с гордостью доложила Анжелка и неожиданно для себя добавила: – Двести девяностая модель.
– Это какая?
– Легкий внедорожник, «судзуки-витара» двести девяносто. Объем двигателя четыре и два.
– Сколько-сколько?
– Четыре и два. Тридцать лошадиных сил.
Он рассмеялся.
– Такого просто не может быть, ты что-то напутала. При объеме двигателя четыре и два – тридцать лошадок?
– Открой любой автомобильный справочник, – обиженно сказала Анжелка, – и найди там мою «судзучку». Двести девяносто. Четыре и два. Тридцать лошадок.
– Ладно. Двести девяностая, говоришь? Четыре и два… Это же обалденный объем, почти как у танка. Нет, не может быть…
– А ты позвони, поинтересуйся. Прямо завтра и позвони.
– Куда?
– В автосалон на Малой Бронной. По этим данным и позвони: двести девяноста-я, четыре-два, тридцать… лошадиных сил.
Тут Сереженька замолчал, потом обыденным голосом сказал:
– Ладно. Понял. Обязательно выясню, прямо с утра. Специально записал все данные, чтобы потом кое-кто не отпирался…
До него дошло. У Анжелки застучало в висках: дело сделано, слово вылетело и упорхнуло к Сереженьке вольной пташкой, проскочив проницательный слух Татьяны. Никто их не разъединил, она даже не просекла – не пресекла – их преступный сговор, а теперь – ку-ку! – поздно пить боржоми, Танюша. У нее точно камень с души свалился – не слово, она сама ласточкой упорхнула из Бориной конюшни.
Поболтав конспирации ради еще минут двадцать, они распрощались, Анжелка положила трубку и сжала запотевшими ладошками уши, запечатывая помолодевший, звенящий, ликующей медью голос Сереженьки… Потом встала, прошлась на ватных ногах до общего стола и сделала себе кофе. Все шло своим чередом: девчонки висли на телефонах, Татьяна не выползала, сердце стучало, а душа – душа ласточкой летала в вольном эфире… До восьми утра, до пересменки она успела напоследок обслужить двух томных клиентов, дочитала жалостливый перламутрово-розовый любовный роман о страданиях молодой банкирши, влюбленной в красавца управляющего, затем – после восьми – поболтала с мамочками из другой смены и распрощалась с Ксюшей так весело, так сердечно, что та догадливо вскинула на нее глазки и заулыбалась сама – тут-то ее и дернули к Боре, то есть Анжелку, совсем нежданно-негаданно.
Это уже было нехорошо.
Войдя в кабинет, она напоролась на Татьяну, которая, цапнув ее за запястье, выволокла на середину
