множество огненных точек. Они слипались в шар и шар этот, уже огромный, как дом, все продолжал расти переливаясь всеми цветами от ярко-малинового до ярко-оранжевого. Потом он стал ярко-голубым и все накаляясь, превратился в ослепительно белый. И вдруг тонкий прозрачный луч выметнулся из его середины, вонзился в блеклую пустоту неба. Теперь накалялся этот луч, а шар стал бледнеть, растворяться и, наконец, совсем исчез. Всплеснулось какое-то сияние на том месте, где он был, донесся далекий то ли вздох, то ли стон, и все исчезло. Ничто, совершенно ничто не напоминало о загадочном феерическом действии, только что разворачивавшемся в долине.
— Что это было? — прошептал Леня.
— Н-да, шарики-то, как видно, не простые, — задумчиво сказал Ермаков. — Сюда бы не эстетов, а ученых.
И вдруг он увидел там, внизу, желтый шар, движущийся не как все предыдущие, к центру, а в обратную сторону, бегущий стремительно и как-то странно, прыжками, словно его смертельно напугало происходившее в долине. Потом Ермаков разглядел, что это вовсе не огненный шар, а какой-то рыжий зверь, странно круглый, многоногий.
— Это же Адам! — воскликнул Леня.
Теперь Ермаков и сам понял, что это робот, только в стремительных движениях его было что-то незнакомое, незапланированное и, как ему показалось, агрессивное.
— Давай спрячемся, — сказал он Лене. — Посмотрим, что Адам будет делать.
Они легли на камни, поросшие редкими кустами, и сквозь ветки стали смотреть, как робот в легких прыжках перелетал через валуны. Достигнув обрыва, он не остановился, не побежал в сторону, а быстро, словно муха, полез по отвесной скале, цепляясь за ее неровности острыми шипами ног.
Робот вылез на площадку чуть левее, свирепо блеснул всеми четырьмя глазищами и, подобравшись как хищник перед прыжком, легко перескочил разделявшее их пространство. Здесь он сразу как бы погас, превратившись в уже известного им Адама, только какого-то нарядного, блестящего позолотой.
— Уф, — словно живой, отдышался робот. — Попрятались, люди называются. И не стыдно?
— Чего это ты меня стыдишь, своего Создателя? — сказал Ермаков, вставая и отряхиваясь. Он уже понял, что робот за это время не стал опасен, хотя и набрался откуда-то агрессивности.
— Я потерял к людям доверие.
— Терять можно то, что имеешь. А ты людей вовсе не знаешь.
— Теперь знаю. Это раньше я думал, что все такие как ты, Создатель.
— Когда раньше?
— Когда меня еще не было. Мне говорили, но я не верил.
— Кто тебе мог говорить?
— Они — махнул он рукой-щупальцем в блеклое небо. — Когда я еще не умел двигаться, но все понимал, приходил шар, объяснял, что люди, которым я должен был помогать, обречены, и лучше, если они поймут это раньше. А я не верил. Программа внушала мне, что нужно всегда помогать людям. Теперь знаю: помощь бывает во вред.
Ермаков попятился от края пропасти. Огненные шары, загадочная гибель роботов, неизвестно откуда взявшиеся необыкновенные способности Адама, события только что развернувшиеся внизу, в долине, — все это вдруг связалось единой мыслью, как единым стержнем.
— Ты что-нибудь узнал о шарах? Что это такое?
— Не «что» а «кто» Они изучали вас, а вы оказались недостойны контакта с инопланетным разумом
Вот оно! Ермаков зажмурился на миг. То, о чем он смутно догадывался, оправдалось. Мы в своей целеустремленности не догадываемся, что сами, в каждом своем желании и деянии, можем оказаться объектом исследования. Даже эстеты, вроде бы умеющие обостренными чувствами своими улавливать любую аномальность, ничего не заметили. Или они улавливают аномалии только своих личных ощущений, так сказать видят лишь самих себя?
— Недостойны? — с трудом выговорил Ермаков — Все?
— Кроме тебя, Создатель. Но ты ничего не решаешь в этом обществе.
— Здесь не все общество. Это лишь частица общества, к тому же не лучшая.
— Частица — отражение целого. Так Они говорят. Болезнь, угнездившаяся в одной части тела, незримо присутствует и в другой. Вы недостойны контакта…
— А ты?! — вдруг рассердился Ермаков. — Ты, созданный нашими руками, вобравший в себя наши мысли и желания, почему ты оказался достоин?
— Я им был нужен, чтобы сообщить решение.
— Почему ты, а не другие роботы?
— Другие были слугами.
— Ты предназначался для того же.
Адам как-то странно покачал глазами, выдвинутыми подобно четырем отросткам, и Ермаков понял, что этот жест означает «нет»
— Ты создавал меня, как равного себе. Ты думал так, когда меня творил.
Это была правда. Не знал он только, что мысль может передаваться рукам. Да, вероятно, помимо видимых движений рук, существуют еще и другие. Или какая-то передача мыслей и чувств через руки? А может, он, создаваемый робот, воспринимал их иным, неведомым способом? Или воспринимать помогали огненные шары?..
— Ты мог бы сообщить это, нет, не только здесь, а там, всем людям на Земле? Рассказать, почему мы оказались недостойны контакта?
— Да. Они этого хотели.
— Значит, собираются вернуться? — обрадовался Ермаков.
— Возможно. Лет через сто.
— Ну, хоть так, — облегченно вздохнул он и посмотрел на Леню, вытянувшегося, напряженно ловившего каждое слово. — Слышишь, Леонид? Ждать придется тебе.
— И мне. Я дождусь, — сказал Адам.
— И тебе. Тебе и Лене. Вам двоим предстоит сохранить память об этом моменте и готовиться к встрече. И готовить людей, разъяснять вред робовладельческого паразитизма. Это будет непросто, очень непросто.
— А вы? — спросил Леня.
— Я тоже буду разъяснять. И я постараюсь… дожить…
Теперь ему было легко. Он уже знал, что будет делать не только сегодня и завтра, но и через десять лет. Ему предстояло сделать все, чтобы Лени не коснулся этот неопаразитизм, чтобы он в своей жизни не только много знал, но и много умел, не только мечтал, но и делал. Делал своими руками. Через руки приходит к человеку уверенность в себе, нравственность, гордость и достоинство. Лишь через руки, умеющие делать все. Теперь он, Ермаков, будет самым яростным глашатаем радости простого труда. Потому что теперь он, как никогда, знает: мало твердить о будущем в наших мечтах, в наших сердцах. Светлое будущее становится реальностью, когда про него можно сказать, что оно в наших руках…
