Сегодня ночью во время воздушной тревоги мы с Лейдой дежурим на крыше. Стоим в центре, чтобы видеть всю крышу и, в частности, тлеющую зажигалку, пока она не вспыхнула ярким пламенем.
— Вот он! Прямо над нами.
Вражеский самолет, снизившись, шел на небольшой высоте Он прошел над улицей, сбросив несколько зажигательных бомб. Только две из них попали к нам на крышу с противоположных ее краев. Мы бросились к ним, я с ведром песка, Лейда с большими клещами. Она оказалась проворней меня, и, пока я тушил свою, Лейда уже возвращалась, легко сбросив добычу с крыши. Как ряд маленьких взрывов загрохотали зенитки, и самолет сразу рванул вверх и растворился в темноте неба. Однако его тотчас же нашли прожекторы и повели на юго-запад.
— Теперь собьют, вероятно, его уже заметили истребители, — сказал я.
Как сбили самолет и где сбили, мы уже не видели. Но то, что он был сбит, не сомневались.
— У нас есть свои асы, — сказала Лейда. — С одним даже знакома.
Почему она так радуется сбитому немецкому самолету, подумал я. Искренне или играет? И откуда это знакомство с летчиком? И я говорю с вызовом:
— Ликуешь, что зажигалку сбросила и что фашистский самолет сбит?
— Так война же идет. Вот и радуешься каждой маленькой, но все же победе.
— А где с летчиком познакомилась?
— Зашел как-то к нам в сберкассу.
Не получается из меня следователь, и я, смотря ей прямо в глаза, отрубаю:
— А как ты вообще к Советской власти относишься?
— Так же, как и ты. Жду победы.
— Так собственного кафе у вас не будет, — замечаю я не без ехидства.
— Оно уже в сороковом государству перешло Мать так и осталась кассиршей, отец же кондитером в ресторан на побережье перешел А если б не война, я все равно бы с бабкой в Москве жила. У отца с матерью каждый день ругань, а здесь тишина. Конечно, оклад у меня мизерный, но, когда война кончится, доучиваться пойду.
— И замуж выйдешь?
— Ты себя имеешь в виду?
— Хотя бы. Чем я хуже других?
— Работа у тебя скучная. Из неграмотных строк грамотные делаешь Романтики нет.
Права чертовка Романтикой у нас в редакции и не пахло Разобьем под Москвой гитлеровские армии, опять военкором попрошусь. Ответственный секретарь обещал. А с Лейдой, кажется, ничего не получается, нет у меня программы допроса. Попробую с другой стороны подойти.
— По ночам, когда ложишься спать, ты руки одеколоном или кремом протираешь?
Она удивлена.
— Одеколона в продаже нет: весь выпили, а кремом зачем? Не люблю жирных рук.
— Руки вымыть потом можно.
— А почему ты об этом спрашиваешь?
Не дожидаясь ответа, она сняла перчатки и понюхала обе руки. Я перехватил одну и тоже понюхал. Потом вдруг поцеловал длинные, как у пианистки, пальцы.
Руку она вырвала.
— Девушкам рук не целуют.
— Не могу же я ждать, когда ты состаришься.
Руки у нее ничем не пахли.
И я решил вывести Лейду из круга подозреваемых. Югов меня высмеет, когда узнает об этом псевдодопросе.
Воздушная тревога продолжалась почти до рассвета. Вражеские бомбардировщики шли волнами с юго-запада, должно быть, из Наро-Фоминска, а прорвавшись к Москве, рассеивались над городом. Видели мы три взрыва крупных фугасок и как запылали взорванные ими дома, видели и виновников этих пожаров — паривших над городом больших черных птиц, нащупанных прожекторами. Лейда насчитала семь, громко называя каждую цифру. Семь вспышек пламени от расстрелянных в воздухе самолетов врага, семь клубков дыма, растворившихся в темноте неба И только когда уже начинало светать, установленный на крыше громкоговоритель прогремел нам свое лаконичное: «Отбой!»
Я спустился с крыши уже после того, как закончила свое дежурство Лейда. Спустился по черному ходу и пошел к нам в подъезд. Народ из убежища уже разбрелся по квартирам. Только четверо стояли внизу у лифта, из-за войны, понятно, не действующего. Четверо мужчин из нашей квартиры: портной Клячкин, бухгалтер Сысоев, оркестрант Мельников и капитан Березин. Все они знали, что я с дежурства на крыше, и потому первым же адресованным мне вопросом был уже привычный и не удивляющий:
— Скольких сбили?
— Семерых. Лейда считала точно. И по-моему, даже не в Москве, а под Москвой.
— А скольких пропустили? — спросил капитан.
— Мы три взрыва видели. Кто успел сбросить бомбы, тех и сбили. Две фугаски — должно быть, на окраинах города, а одну где-то поблизости.
— Что-то твоего чекиста не видно в убежище, — сменил тему Клячкин.
— У него острый приступ радикулита, — пояснил я.
— Врагов настоящих надо искать, а не хватать первого, кто под руку попадется, — зло сказал Мельников. — Знаете, что у нас вчера в театре было? Проходим по служебному входу в оркестр. Ну а караульный вдруг спрашивает у альтиста: что, мол, у вас в футляре? Тот отвечает, в шутку, конечно: бомба. Тут же его и взяли.
— А что было в футляре? — спросил Сысоев.
— Скрипка. Он ее и показал. Все равно взяли.
— С чекистами шутить не рекомендуется, — усмехнулся Сысоев.
— На Лубянке ему форменный допрос учинили. Футляр от скрипки исследовали.
— А откуда вы это знаете? — поинтересовался я.
— Он вернулся ко второму акту.
Все засмеялись.
Я задумался. Для кого и зачем этот рассказ Мельникова? Для того, чтобы прощупать нас, или для того, чтобы нам открыться? С кем он в осажденном городе: против нас или с нами? Завербованный врагом антисоветчик или просто сплетничающий обыватель? Югов посмеялся бы надо мной и сказал бы, что я изучаю под лупой то, что видно простому глазу.
— Давай прощаться, — протянул мне руку капитан. — Через час уезжаю.
— Завидую, — сказал я. — Одним хорошим офицером в действующих войсках будет больше. До свидания.
— Если только оно состоится…
Он ошибся. Оно все-таки состоялось. Я нашел тело капитана в пустом подъезде, когда вернулся вечером домой. Нашел там же, где мы стояли: у дверей бездействовавшего лифта — в том же морском кителе, с кровавым пятном на груди.
Короче говоря, его убили.
5. Следствие
Я поднялся к себе и позвонил из комнаты сестры на Петровку, 38.
— У телефона Стрельцов.
Еще один знакомый у меня в Наркомате внутренних дел.
— Беспокоит вас, если помните, журналист Вадим Глотов… Я вам сигнализировал о подозрительных личностях в бомбоубежище на Кировской улице. Вы обещали их найти, если они вам попадутся.
