Ильин видел: Титу страшно. Тит любил Ильина, невесть отчего любил и боялся за него — до оторопи. Считал, пропадет Маугли в большой деревне. А может, думал иной раз Ильин, Тит — собственник, жадюга, кулак, однажды нашел в болоте бесхозного человечка, ему бы мимо пройти — ан нет, пожадничал, подобрал, отмыл, отдраил — хрен теперь кто отнимет. Лишнее внимание гебистов волновало Тита: вдруг да заберут ВЕЩЬ!..
Самому Ильину страшно не было. Все, что с ним могло в жизни случиться, уже случилось. Ильин жил по инерции, жил ВЕЩЬЮ Тита, не своей жизнью жил, а своя осталась невесть где. Да и была ли она?.. Иногда Ильину снилась мама, но снилась давней, молодой и здоровой, где-то на даче в Ашукино, мама с черно-белой фотографии, смеющаяся в объектив фотокамеры «Смена», подаренной Ильину аж в седьмом классе. Старая мама, послеинфарктная, трудноподвижная, больная, постоянно ворчащая, не терпящая, когда Ильин улетал на полеты надолго, настоящая мама, а не с мертвой фотки, не снилась никогда.
Ильину вообще, не снились цветные сны, а чего, спрашивается, бояться человеку, которому не снятся цветные сны?..
— Что они могли унюхать? — усмехнулся Ильин. — Я ж вот он, бери живьем… Кстати, искали бы — пришли бы домой. Чего это они кругами ходят? Тебе звонили?
— Вот и я о том, — Тит припал к банке и, мощно катая кадык, высосал ее опять залпом. Смял, кинул, попал. — А они, угадал, мне звонят: как вы находите вашего подопечного? Не замечали ли чего-нибудь странного в его поведении? — мерзким тонким голосом, будто с ним кастрат по телефону разговаривал, так он, значит, гебистов представлял. И уже своим басом: — А чего я нахожу? Я ж ни фига не нахожу. Я им про тебя каждую пятницу докладываю, ты же знаешь, и ничего странного, ты же знаешь. Фиг ли они проснулись, гады?.. Я их спросил: чего вы ко мне? Звоните самому, он же живой все-таки, не помер пока. А они смеются: позвоним, конечно, позвоним и придем, куда ж он денется, дурачок наш прикинутый… Слушай, Иван, вспомни-ка, может, ты в морду кому-либо сунул, а? Может, трахнул кого не того. Может, с бабой был и чего-то не то ляпнул? Ты же псих… Хвоста за тобой нет, не заметил?
— Нет, — засмеялся Ильин. — Детективов начитался, Тит, совсем с ума слез, а меня психом называешь. Откуда хвост, ты что? И с бабой я сто лет не был, и не дрался ни с кем, я ж вообще не дерусь, сил нет, какой из меня боец!.. И перестань ты трястись, иди домой, выспись как следует, а я отдежурю и к тебе прирулю, в баню пойдем, в Сандуны, хочешь в баню, Тит? А если гебисты придут, так я вот он, чего с меня взять, пусть спрашивают, о чем надо, я все равно ничего не знаю. Ты не дрейфь, Тит, иди, говорю, домой, иди, вон глаз у тебя красный, как светофор, лопнешь ты от пива, Тит… — уговаривал, как маленького.
И уговорил. Тит встал, расстегнул «молнию» комбинезона — уходить в них домой не полагалось, их оставлять в специальном именном шкафчике полагалось, чтоб носились дольше. Тит вроде успокоился, уболтал его Ильин. Вот и сказал умиротворенно:
— Там, в холодильнике, — пиво и креветки, хорошие креветки, большие, уже чищенные. Ты поешь… — И вдруг вскинулся: — А коли арестуют?..
— За что?
— Они знают — за что.
— Они знают, а я нет. Не бери в голову, Тит, арестуют — принесешь передачку. Встанешь в пикет на Лубянке. С плакатом: «Свободу Ивану Ильину, узнику совести!» Найдешь корреспондентов Би-би-си, «Голоса Америки» и «Радио ЮАР» и наговоришь им про права человека. Схавают на раз… Не те времена, Тит, Гитлер аж в пятьдесят втором помер, на дворе, Тит, развитой национал-социализм, плюрализм и демократия, а в концлагерях сейчас только урки срока тянут, политических давно нет…
— Ага, точно, политические в психушках маются, это, блин, тоже не сахар…
— А все ж не зона…
— То-то ты в зоне бывал, не вылезал прям… — уже опять умиротворенно.
— Так ты точно ко мне после смены?
— Точно.
— Ладно, я высплюсь хоть, а то пива пережрал, перекурил тут, перетрухал из-за тебя, полны штаны… Позвони, если что.
— Если что, позвоню.
Смотрел на закрывшуюся за Титом дверь, думал: а ведь прав он, ясновидец, что-то они нарыли, зря интерес проявлять не стали бы.
— Что-то они нарыли, — сказал Ангел.
— Что? — спросил Ильин.
— Знал бы, сказал бы. — Ангел, похоже, не особо волновался — не то, что Тит.
— Ты ж с утра чего-то про околоток плел.
— Не плел, а предвидел, разные совсем вещи. Я вон и авто предвидел. Ведь предвидел, скажи?
— От твоего предвидения — одни хлопоты. Никогда ничего заранее не объяснишь! Сказал бы: берегись «мерседеса» на мосту, в такое-то время. Я бы и оберегся. Без лишней нервотрепки. А ты — в последнюю секунду… И всегда в последнюю секунду, всегда не по-человечески. Вот, например, что это значит — паром я обварюсь?
— Не знаю, — равнодушно сказал Ангел. — Придет срок, скажу.
— Вот опять!.. А когда он придет? Ты же провидец…
— Я могу вообще заткнуться, — обиделся Ангел. — Сам выбирайся из дерьма. Ты же у нас умный мальчик, ты только прикидываешься психом, тебе так удобнее — ни хрена не хотеть, жить ползком: нас не трогай, и мы не тронем. А все твое липовое сумасшествие — это только я, Ангел, без которого ты и шага бы не шагнул, слова верного не сказал. А когда я возник?
— Не помню, — соврал Ильин. Знал, что Ангел прав, а соглашаться не желал, унизительно было.
— Врешь, помнишь! Когда тебя первый раз на Лубянку приволокли и в камеру сунули — тогда. Помнишь, Ильин, ты на табуретку сел, а там, в камере, кроме табуретки, и не было ничего, табуретка и параша в углу, кровать на день к стене присобачивалась, так ты ручонками головку обхватил, пригорюнился, страшно тебе стало. Конечное дело, раньше, в Той жизни, ты это зданье на красивой «Волге» легко облетывал, раньше ты о нем и не думал, а здесь, в Этой жизни, первый день в столице — и на тебе: камера, параша, следователь, свет в глаза, пытки…
— Не было пыток, не ври.
— Это потом ты узнал, что нынче гебисты по морде уже не лупят, иголки под ногти не загоняют, немодно стало, фу. А когда в камере на той табуретке в штаны накладывал, то о пытках только и думал. Думал, а, Ильин?.. Думал, думал, а головка-то еще слабенькая была, еще только месяц после аварии прошел, ты еще и вправду психом был, по припадку — на день, потому и меня на помощь призвал. А я что? Я как юный пионер, то есть скаут. Меня зовут — я иду. Служба. Но благодарность-то должна быть или нет, должна или нет, спрашиваю?..
Приспела пора выпить пивка. Ильин встал, подошел к холодильнику — это великан Тит прямо от пульта до пивных запасов дотягивался, а Ильин ростом не вышел, потому, кстати, в свой час в авиацию и подался, там низенькими не брезгают, — достал банку «Хейнекена», выстрелил замком. Глотнул, креветкой заел, хорошая уродилась креветка, сочная, не соврал Тит.
Вернулся к пульту, глянул на приборы: все путем.
— Должна, — сказал Ангелу. — Я тебе, кстати, и благодарен, ты что, не знаешь? Только не думай, что облагодетельствовал меня по гроб жизни. Ты мне обязан не меньше, чем я тебе. Есть я — есть ты.
— И наоборот, — не смолчал Ангел, добавил реплику на финал.
— И наоборот, — согласился Ильин. Он тоже не хотел уступать финальной реплики. — Мы взаимозависимы, а посему…
Что посему — не объяснил, поскольку зазвонил телефон. Но не городской, опасный, по которому, не исключено, гебисты Тита и словили, и Ильина могли запросто словить, а зазвонил местный, «российский» — так называл его Тит, аппарат без диска, висящий на стенке рядом с холодильником.
Ильин опять встал, взял трубку.
— Слушаю, — сказал.
— Ангел? — вкрадчиво спросили из трубки. — Дело есть.
— Это не Ангел, — машинально ответил Ильин и только тогда пришел в ужас, чуть трубку не выронил,
