Ананий Егорович, потупясь, прошел мимо.
«Тук, тук», — завыговаривал снова молоток. В сыром воздухе душисто пахло подсушенным на печи зерном.
Моисеевна обивала на колодке первый сноп нового житца.
И во второй, соседний двор не зашел Аианий Егорович.
В заулке на изгороди мокнет полосатый матрац, у крыльца в стене топорщатся колючие ветки вереса, а сам хозяин уже три дня как на кладбище. Умер от чахотки, задушенный августовской сыростью.
Долго болел Никанор Тихонович. А смотришь, все топчется вокруг дома. То тюкает что-нибудь в сарае — выручал колхоз санями, — то опять с хомутами возится.
А в последние недели ходить уже не мог. Но, видать, скучно целый день маяться в избяной духоте. И вот выползет к изгороди, расстелет домотканый половичок и лежит на солнышке, смотрит на деревенскую дорогу.
— Как здоровье, Никанор Тихонович?
— А ничего, поел сегодня. Ноги вот только бы мне.
— Давай, давай. Рано еще в землю смотреть.
— Да я что. Я ничего.
Великий был оптимист!
От Никанора Тнхоновича осталось четверо ребят. Хозяйке одной их не поднять. Да разве и не заслужил он своей многолетней работой в колхозе, чтобы позаботились о его семье? Нужна пенсия. Пенсия нужна и еще кое-кому.
Вот Ананий Егорович скоро будет проходить мимо дома Михея Лукича. Боль зубная! Старик за девятый десяток перебрался. Самый старый человек в деревне.
А живет как зверь. Зимой из малицы не вылезает, спит в печи.
Но, с другой стороны, что можно выкроить из колхозного бюджета? В прошлом году на трудодень выдали по тридцать копеек, а в этом году уже пятый месяц не авансировали колхозников. Нет денег! Вот разве что через месяц появятся, когда скот в госзакуп сдадут. А сейчас ремень затянут до отказа. Каждый рубль идет на строительство двух скотных дворов. Их надо во что бы то ни стало закончить до снега — иначе зимовка скота будет сорвана.
И когда впереди показался в белых наличниках небольшой аккуратный домик бригадира по строительству, Ананий Егорович решил заодно заглянуть и к нему. Если Вороницьш дома — а была обеденная нора, — надо потолковать. В чем дело? Строители оплачиваются хорошоодин рубль деньгами и трудодень на день, а скотные дворы все еще не закрыты. Что же касается самого Вороницына, то в последнее время он стал частенько выпивать.
III
Главная опора
После войны Ананий Егорович был тринадцатым пэ счету председателем в Богатке. Тринадцатым — число, проклятое самим народом.
И верно, правление его началось с конфликта, да не с одним, не с двумя колхозниками, а сразу со всем колхозом.
Была зима, мороз стоял зверский. Принимая колхозные дела, он обежал за день скотные дворы, конюшни, склады — тяжкое наследие оставлял ему старый председатель, — а к вечеру порысил в контору — там его ждало первое заседание правления. Но вместо заседания он попал на митинг. Народу в конторе — не подступиться к председательскому столу. В чем дело? Неужели еще не намнтинговались вчера на общем собрании?
— Завтра выборы в местный Совет, — сказал бухгалтер.
— Ну и что?
— Ну и за деньгами пришли.
— За какими деньгами?.
Оказывается, в колхозе издавна заведен обычай — накануне выборов выдавать аванс по десять — пятнадцать рублей на избирателя. Обычай сам по себе не плохой. Какой же праздник без денег? В клубе откроется буфет, из райцентра, возможно, подбросят колбасы, мясных консервов, баранок и еще каких- нибудь редкостей, которыми не очень-то избалована деревня, а ты стой — хлопай глазами.
Но одно дело — обычай, а другое дело-колхозные счета. И Ананий Егорович сказал:
— Не ждите. Денег не будет.
— Не дашь, значит? — это сказал краснолицый кряжистый мужчина, сидевший у печки.
— Не дам, — отрезал Ананий Егорович.
— Ну, не дашь — и голосовать не будем.
— А ты что — за деньги голосуешь или за Советскую власть?
Краснолицый мужчина вдруг обезоруживающе улыбнулся:
— Чудак человек. Да мы за тебя голосовать не будем.
(Кандидатура Анания Егоровича была выставлена в местный Совет.)
Кругом захихикали, заулыбались.
— Ты это чьи речи говоришь, Вороницын? — круто поставил вопрос секретарь парторганизации Исаков.
Вороннцын — так звали краснолицего мужчину — лениво отмахнулся:
— Не нужай. Пуганый.
— Он у немцев под расстрелом стоял, забыл? — крикнули от порога.
После того как наконец удалось выпроводить людей из конторы, Исаков схватился за голову:
— Ты понимаешь, что наделал, товарищ Мысовский?
Выборы сорвал. Да, да! Раньше мы завсегда к восьми рапортовали, а вдруг завтра никто не придет?
Выборы прошли нормально. Но ох и попереживал же в ту ночь Ананий Егорович! Он даже денег раздобылвзял под отчет у председателя сельпо. Черт с ними, если припрет, раздаст, обежит всю деревню.
А на другой день, в понедельников контору с утра заявился Вороницын и долго, усмехаясь, приглядывался к нему.
— А мы, пожалуй, поладим с тобой, председатель, — сказал он, как бы подводя итог их ссоре.
Слово Вороницына оказалось надежно, как его рука, тяжелая, короткопалая, которая с одинаковым умением играет и топором, и кузнечным молотом. За первый год с бригадой плотников он поднял новый сруб скотного двора, а на второй год обложил еще один.
И вот этот-то самый нужный человек в колхозе, можно сказать — главная опора председателя, запил. Ананий Егорович и так, и этак пытался подойти к нему: «Говори, чем недоволен?» Молчит, слова не добьешься, а завершение скотных дворов — под угрозой срыва. Раз бригадир ульнул носом в бутылке, то что же с остальных спрашивать?
В маленькой кухне накурено. Белый дым густым слоем висит под низким потолком. На столе самовар, тарелка с ржаным хлебом и пестрыми ячменными сухарями, крынка с топленым молоком. Штук пять ребятишек — один меньше другого — чинно сидят справа в простенке между дверью, открытой в переднюю комнату, и окном с белой занавеской, из которого видна деревенская улица. Сидят и макают хлебом в песок, маленькими кучками насыпанный прямо на столе перед каждым. Место хозяина — табуретка у окна слева — пустовало. Тонкий стакан с чаем недопит. На подносе, вокруг ножек самовара, куча окурков.
— Хозяина нет? — спросил Ананий Егорович.
От печи, из — за розовой занавески, выглянула Полина — жена Вороницына, высокая сухопарая женщина, в домашней стеганой безрукавке, с разогретым от печи лицом и злыми блестящими глазами.
— Был. Целый час тут сидел да охал.
— Заболел?
