– Я не хочу, чтобы ты ездил, – сказала Вета.
Гаранин был искренне удивлен:
– Ты же должна понимать, что это значит для меня…
– Понимаю, – сказала Вета. – Маршальский жезл.
– Вполне заслуженный.
– Никто не спорит – заслужил. Только маршальский жезл обычно принимают, а не выхватывают из рук.
– Ах во-от ты о чем. – Гаранин подумал, что плохо все же, когда твоя женщина работает на одном с тобой предприятии. – Ну конечно, глупо было бы думать, что тебя минуют эти шепотки по углам. Выскочка против седовласого мэтра, петушок против патриарха. Так?
– Ты же сам знаешь, что так говорят только дураки.
– Ну да, а более умные расцвечивают коллизию морально-этическими побрякушками… И это знаю, как же. Веточка, – Гаранин привычно обнял ее за плечи, – ну ты же у меня умница, ты же не станешь разыгрывать сюжет очередного убогого телефильма – героя, дескать, усиленно не понимает любимая женщина. Все ты понимаешь, и меня ты понимаешь, так что оставим штампы голубому экрану, а для нас пусть остается лишь один штамп – тот, что скоро хлопнут в наши с тобой паспорта.
Это был уже не туманный намек, какие он себе в последний год позволял, а самый настоящий открытый текст. Он знал, что Вета будет только рада, но выражение ее лица он бы не расценил как радость оттого, что все наконец решено, и это было что-то новое, – Вета давно была для него открытой книгой.
– Давай все же закончим о твоем маршальском жезле, – сказала Вета. – Ты его из рук выхватываешь.
– Выхватываю, – согласился Гаранин. – Можно и так это называть. Но это будут эмоции. А нам требуется рассудок. Ермоленко – в прошлом. Что бы ни висело у него на груди и сколько бы ни осталось за спиной, он весь – в прошлом. Ему следует уступить дорогу таким, как я, а в данном случае – лично мне. Будь ты непосвященным человеком, могла бы приписать мне раздутое самомнение, но мы с тобой люди одной специальности, и ты не станешь отрицать, что я всего лишь трезво оцениваю свои возможности.
– Не стану.
– Вот видишь, – сказал Гаранин. – До пенсии ему остается два года, и все, в том числе он сам, знают, что он не задержится ни на день дольше, ибо выработал свои ресурс. Правда, его могут вежливо попросить уйти и послезавтра…
– Это – если ты завтра встретишься в Крутоярске с министром.
– Встречусь, – сказал Гаранин. – Прудников мне обещал твердо представить министру, никуда не денется, и словечко нужное замолвит, я ему нужен, думаю, больше, чем он мне…
– А если ты не поедешь, все, что Прудников успел сказать министру, так и останется разговором.
– Ага, и мне придется ждать два года, чтобы законным порядком унаследовать трон. Два года. Веточка, семьсот тридцать дней… Не каждую неделю к нам приезжают министры.
– Ты ведь можешь и не ехать.
– Да что ты такое говоришь? Не могу я ждать, потому что эти два года Ермоленко будет работать хорошо, но по-старому. К чему мне – и стройке, главное – это, если я могу лучше? Заниматься филантропией, чтобы патриарх тихо-мирно допел лебединую песнь? Да что в этом хорошего? Сам Ермоленко все понимает.
– Однако не уходит. Значит, ему очень важно допеть.
– А строительству важнее, чтобы я принял трон, пусть в результате отречения монарха.
– И тебя не коробит, что твой благодетель Прудников сводит таким образом старые счеты с Ермоленко?
– Ну и что? – сказал Гаранин. – Что он его – под расстрел подведет? В тюрьму посадит? Всего лишь крайне меленько нагадит ~ подумаешь, отправил на пенсию на два года раньше законного срока… Если эта мелкотравчатая пакость Прудникова по большому счету идет исключительно на пользу строительству – к чему нам заниматься чистоплюйством? Мы же технари. Веточка, и наша работа оценивается не по количеству совершенных благородных поступков, а по числу значков на картах. По тому, насколько быстро появляются новые значки и что за ними стоит. Правильно?
– Ты все правильно говоришь, – сказала Вета. – Но ведь мало нарисовать картину с соблюдением всех пропорций и правил. Нужно еще и душу в нее вложить.
– Это я-то не вкладываю? На дилетанта и обижаться бы не стоит, но ты…
– А я временами боюсь того, что ты считаешь своей душой, – сказала Вета, и это прозвучало серьезно. – Из кирпичиков все складывается – не любит спорить, и «Роланд» твой, и даже то, что ты не едешь поездом, а собираешься промчаться двести километров на машине. У Джеймса Бонда два нуля перед семеркой, а у твоих «Жигулей» – один…
– Очень мило. – Гаранин не был обижен или раздосадован, скорее не на шутку удивлен. – Ты что, меня в бонды записываешь? Перебор, родная…
– Перебор, – согласилась Вета. – Ты просто супермен а-ля Киплинг с поправкой на научно-техническую революцию и страну. Если бы только пыль от шагающих сапог – судьбы под сапогами…
Бывали и раньше пикировки слабого накала, скорее словесное фехтование. Но сейчас она, кажется, всерьез верила в то, что говорила.
– Тебе не кажется, что это лишь эмоциональные перепевы иных мягкотелых откровений? – спросил Гаранин. – Тысячу раз мы это слышали – плохо быть хоть чуть-чуть похожим на локомотив, плохо быть энергичнее других, плохо стремиться достичь своей вершины – не дай бог кого-нибудь обидишь… Да какое
