криминальным событиям в Театре оперы и балета и факт ее физического присутствия в местах совершения преступления ею не отрицается, она будет подвергаться обыскам и досмотрам одежды в любой момент, как только это покажется вполне оправданным обстоятельствами либо необходимым для расследования убийства и исчезновения в театре личностей, находящихся при исполнении ими служебных обязанностей».
– Ничего не понимаю, – уставился в бумажку помреж. – Где ты это взяла?
– Я хотела утром уйти пораньше, чтобы… Чтобы вас не беспокоить. Вышла на улицу, а там у подъезда – фургон. Обыскали, как всегда. Я написала прямо в фургоне заявление на имя начальника их службы.
– Заявление?
– Да. Я написала: «Прошу ограничить количество обысков до двух в неделю и объяснить их необходимость письменно».
– Ну? – не выдержал наступившего молчания растерявшийся помреж.
– Они и написали, – кивнула Надежда на бумажку.
– Да ерунда все это, здесь и подписей никаких нет!
– Михаил Петрович, а что вы сделаете, если я… если я сейчас зареву?
– Это пожалуйста, сколько хочешь! Конечно, поплачь, ведь такого даже самый фанатичный оптимист не перенесет. Ты плачь, а я тебе буду рассказывать что-нибудь про театр. Вот, возьмем, к примеру, оперу «Кармен». – Помреж встал и отошел к полкам, чтобы Надежде удобнее было плакать перед пустым столом. Он сполоснул турку, насыпал туда кофе от души и стал разогревать порошок всухую над синим огоньком плиты. – Эта постановка мне перестала нравиться после приезда к нам шведа со своей труппой. Швед показал свою «Кармен-сюиту», и его постановка, скажу я тебе, все во мне перевернула. «Кармен» Матса Эка – вся одна животная страсть! Понимаешь… – Помреж замолчал, пока наливал в шипящую раскаленную турку кипяток и сыпал сахар. – …Иногда надо на привычную вещь посмотреть чужими глазами, а глаза этого шведа, скажу я тебе, просто ранят!
– Эт-то же не опера, – Надежда выдохнула слезы. – У него же балет…
– Правильно. Но уже не имеет значения, голосом тебе передают боль и радость или движением. Понимаешь, ощущение ритма и судьбы одинаково, потому что музыка одна. Кстати, мне приснился кошмар. Наша Барычева в балетной пачке…
– Да уж, это кошмар так кошмар, – неожиданно для себя улыбнулась сквозь слезы Надежда.
– Нет, не в том смысле, что она – в пачке и это кошмар. Она провалилась на сцене! Понимаешь, сцена рухнула под ней.
– Я видела сцену снизу. Все крепления. Она не провалится, – испуганно уставилась на помрежа Надежда.
– А теперь попробуй мой кофе. Потому что твой, скажем прямо, полная бурда.
– Сладкий…
– Кофе должен быть сладким. Любишь сцену?
– Я люблю ее дерево. И простор.
– И тем не менее наша старая сцена – анахронизм. Да-да, анахронизм. Будущее за линолеумом. Потому что на нем можно ползать, лежать, по нему можно тащить актрису без страха ее занозить, на нем можно танцевать босиком и даже голым. Ты заметила, что в классике танцоры редко садятся, а уж если ложатся, то с медлительной помпезностью. Потому что деревянный пол всегда был проблемой. А ведь танец красив и своим приближением к земле. Я сам видел, ты часто лежишь на сцене.
– Так ведь я лежу щекой на дереве! Дерево имеет память, запах и звук, оно теплое. Какой, к черту, линолеум! Вы прямо как наш мастер-обувщик! Он тоже хвалит линолеум на новой сцене, потому что там, видите ли, у балерин туфли не так снашиваются!
– Ты тоже права. Дерево живое, линолеум искусствен, а туфли – ерунда. Если нужны деньги, они лежат в тумбочке в прихожей. Если нужно провести здесь время с кем-нибудь, меня сегодня не будет допоздна, ключи я тебе дал…
– Михал Петрович, вы что это? Приедем после «Лебединого» вместе.
– Я думаю, – заметил со значением помреж, – что тебе не надо сегодня идти на «Лебединое». Отработаешь в костюмерной – и погуляй.
– Мы же договорились, – укоризнено уставилась на него Надежда. – Никакого насилия, никто не вмешивается в личную жизнь другого!
– А я и не вмешиваюсь. Более того! Я хотел тебе сказать, что ты можешь приводить к себе домой, то есть в эту квартиру, человека, которого считаешь… который возлюбленный или возлюбленная…
– К чему вы это? – напряглась Надежда. – Ну вот, все испортили! Я никогда, понимаете – никогда! – еще ни с кем утром так хорошо не разговаривала, как сегодня! А вы все испортили.
– Да я просто к тому, что не стоит тебе оставаться сегодня вечером в театре. Не твоя смена убирать сцену! А если ты соглашаешься на подобные контакты из-за денег, то я могу взять тебя на полное содержание.
– Михал Петрович! – зловеще проговорила Надежда, открыв входную дверь.
– Ну?
– Да пошли вы!..
13. Учительница
Офицер Осокин, подследив дрожание ресниц и изменившееся дыхание, смотреть на Еву Николаевну перестал и очень внимательно стал листать документы на столе. Ева потянулась, улыбнулась Осокину, и у того задержалось с ударом сердце.
– Извини. Я отдохнула. Не хочешь прилечь?
– Нет. Я в порядке. Сейчас должна подъехать ваша бригада фактурщиков. Вы так переживаете, почему не поехали сами посмотреть эту квартиру?
– Я не оперативник. Я аналитик. Выезжаю на осмотр в исключительных случаях.
– А мне говорили, что вы начинали именно на оперативной работе в полиции.
– В милиции. Тогда была милиция. Я действительно работала некоторое время в отделе убийств и считала своим долгом лично увидеть место преступления. Осокин, у тебя нет ощущения необходимости беречь время и эмоции?
– Нет, – добросовестно прислушался к себе Осокин. Нахлынувшие на него в данный момент эмоции он кое-как пока прятал, но беречь не собирался. Наоборот, лихорадочно соображал, как бы потактичней их выразить. А о времени вообще не думал.
– Понятно. Старею, что ли… Сколько тебе лет?
– Двадцать… шесть, – прокашлялся Осокин. – Я умею делать взбадривающий массаж по тайской методике.
– Какое место надо массировать? – невинно поинтересовалась Ева.
– Плечи, – совсем смешался Осокин, – и это… шею. Еще за ушами.
– Поня-а-атно. Осокин, а почему ко мне приставили именно тебя?
– У меня, это самое… Связи налажены с военным ведомством, я с самого начала курировал это дело, как только к нам обратился профессор Дедов. Я и сейчас настаиваю на совместной разработке с военными. Они же заинтересованы больше нашего.
– Это точно. И смотри, что получается. Военные подготовили подложные пленки. Сколько?
– Точно не скажу.
– Ну а все-таки? Три? Четыре? Если учесть, что три пленки пропали – две при передачах и одна исчезла вместе с агентом разведки Кабуровым…
– Мы все-таки считаем причастной к этому работницу театра Булочкину.
– Мы – это?..
– Отдел внешней разведки и военная разведка.
– Еще есть пленки?
– Что?
– Я спрашиваю, есть еще подложные пленки? Я хочу их видеть.
– Минуточку, – задумался Осокин. – Я выясню, если это для вас так важно.
– Очень важно. Не «для вас», а для нас. Для разведки Службы, военной разведки и отдела внутренних
