удовлетворившись этим, он послал своих людей реквизировать то малое, что осталось у горожан. В результате начался голод. Вначале, рассказывает Аматус, салернцы ели своих лошадей, собак кошек, но вскоре эта «еда» тоже закончилась. С началом зимы город стал вымирать. Гизульф открыл свои кладовые, но — вновь согласно Аматусу — его подвигла на это более корысть, нежели человеколюбие, поскольку мера пшеницы, еще недавно купленная за три византия, продавалась сорок четыре. Истощенные люди падали замертво на лицах и оставались лежать там, но князь не удостаивал их даже взглядом и бодро шествовал мимо, словно и не он был виноват. Мало кто жаловался, поскольку все знали, что жалобщиков в наказание ослепляли либо калечили каким-либо другим из любимых Гизульфом способов. Если его подданным предстояло погибнуть, они предпочитали тихую смерть.
В таких условиях продолжительное сопротивление было невозможно. Салерно продержался около шести месяцев. Затем 13 декабря 1076 г. изменнику открыли ворота города. Измученный гарнизон, вероятно довольный, что страдания его закончились, сдался без сопротивления, и последнее из великих лангобардских княжеств в южной Италии прекратило свое существование. Гизульф с одним из своих братьев, у которых (в отличие от горожан) еще оставалось достаточно сил и припасов, с небольшим числом сторонников укрылся в цитадели, развалины которой под неточным названием Кастелло-Норманно все еще возвышаются на холме в северо-западной части города. Там князь Салерно продержался до мая 1077 г., но в конце концов ему тоже пришлось сдаться.
Роберт не собирался вести переговоров. Он решил, что с этого времени Салерно станет его столицей. Этот самый крупный и густонаселенный итальянский город к югу от Рима в течение двух столетий был центром прославленного княжества; кроме того, в нем издавна располагалась знаменитая на всю Европу медицинская школа. Он вернет Салерно его древнее величие, и под его рукой город вступит в новый период могущества и процветания, символом которого станет роскошный храм, возведенный по уже продуманному Робертом плану. Потому герцог Апулийский просто потребовал себе все владения Гизульфа и двух его братьев, Ландульфа и Гвемара, и в придачу к ним еще одну вещь. Среди самых драгоценных реликвий Салерно числился зуб святого Матвея, священный, хотя и непривлекательный предмет, на который Роберт уже давно зарился и который, как он знал, Гизульф взял с собой в цитадель. Теперь он приказал, чтобы князь отдал ему реликвию, однако высохший зуб, который вероломный Гизульф отправил победителю благоговейно завернутым в шелка, принадлежал не евангелисту, а недавно умершему салернскому еврею. Это была неуклюжая ложь. Роберт сразу послал за священником, который хорошо знал, как выглядит подлинная реликвия, и без колебаний объявил новое приобретение Роберта подделкой. Герцог направил Гизульфу послание, припугнув его, что, если он не отдаст подлинный зуб на следующий день, он поплатится за это своими собственными зубами. Князю некуда было деться. Остается только надеяться, что подлинность всех прочих реликвий, которые мы можем благоговейно созерцать в сокровищницах европейских соборов, столь же тщательно проверялась.
Гизульф, покинув Салерно, отправился прямиком в Капую. Роберт Гвискар с обычным для него великодушием представил бывшему князю не только свободу, но также деньги, лошадей и вьючных животных, дабы тот мог ею воспользоваться, но нрав Гизульфа было не так легко смягчить. Он надеялся подорвать единство нормандцев, которое его погубило, посеяв раздор между двумя вождями. Но его постигло разочарование. Ричард Капуанский никоим образом не возражал против того, что Салерно перейдет во владения герцога Апулийского, ибо это было понятно с самого начала. Ричард вовсе не интересовался Салерно. Его помыслы обращались к Неаполю — единственному городу, втиснувшемуся между территориями его и Роберта Гвискара, который ухитрился сохранить независимость. Роберт пообещал, в благодарность за помощь в наступлении на Гизульфа, поддержать Ричарда при осаде Неаполя, и аппу-лийский флот действительно уже прибыл и начал последовательную блокаду города. Короче говоря, князь Капуи был очень доволен союзом и немедля отослал прочь незваного гостя. Гизульфу оставалось только отправиться дальше на северо-запад к последнему своему другу — папе.
Григорий VII еще находился в Тоскане, где он наслаждался величайшим, если не единственным, триумфом за время своего неудачного понтификата. Его решение об отлучении Генриха оказалось даже более действенным, нежели он смел надеяться. Германские князья, собравшись в Трибуре в октябре 1076 г., согласились дать своему королю год и день с момента провозглашения отлучения, чтобы получить от папы отпущение грехов. Они назначили сейм в Аугсбурге в следующем феврале. Если к 22-му числу это го месяца отлучение не будет снято, они официально отрекутся от своих обязательств по отношению к Генриху и изберут нового короля на его место. Генриху оставалось только принять их решение. С его точки зрения, могло быть хуже. Все, что от него требовалось, — это покориться папе, и, если такова была цена королевства, он был готов ее заплатить. К счастью, один альпийский перевал — Монт-Се-низ — еще оставался свободен от снега. Генрих с женой и маленьким сыном прошел через него в разгар зимы и пересек Ломбардию и наконец отыскал папу в крепости Каносса, где тот гостил у своей сторонницы, графини Матильды, в ожидании эскорта, который должен был сопровождать его в Аугсбург. В течение трех дней король, как смиренный кающийся грешник, дожидался аудиенции папы, а Григорий — возможно, еще не определивший, что лучше сделать, но, безусловно, смаковавший каждый миг унижения своего противника, отказывался его принять. В итоге папа понял, что у него нет другого выбора, кроме как смягчиться и дать Генриху отпущение.
Авторы детских книжек по истории любят вставлять в свои сочинения рассказ о поездке Генриха в Каноссу, обычно сопровождаемый для большей наглядности олеографией, изображающей короля босого и одетого в рубище, мерзнущего на снегу перед запертыми дверями замка; весь сюжет преподносится как поучительной пример, говорящий о тщете мирских амбиций. В действительности триумф Григория был эфемерным, и Генрих знал это. Его унижение не имело ничего общего с раскаянием. Это был продуманный политический маневр, необходимый для сохранения короны, и Генрих вовсе не собирался исполнять обещания после того, как сиюминутная цель будет достигнута. Папа тоже не строил иллюзий по поводу искренности короля. Если бы его совесть христианина позволила ему отказать человеку в отпущении грехов, он, без сомнения, с радостью бы это сделал. Он, безусловно, одержал моральную победу; но что толку в победе, после которой побежденный вернулся без тени смущения в свое королевство и развязал там кровавую воину против своих все еще мятежных вассалов, в то время как победитель оставался в тосканском замке, отрезанный от Германии яростной враждебностью лангобардских городов и бессильный вмешаться? Его торжество было сладостным, пока он им упивался, но оставило очень неприятный осадок.
Только в сентябре папа вернулся в Рим. Как всегда, его ждали там дурные новости. Сначала Гизульф поверил о падении Салерно. Затем пришли тревожные сообщения из Неаполя, осажденного армией Ричарда и флотом Роберта. Наиболее серьезной, однако, представлялась ситуация на востоке, где две нормандские армии под командованием племянника Гвискара Роберта из Лорителло и сына Ричарда Жордана вторгались все дальше в церковные земли Абруццо. Но худшее было еще впереди. 19 декабря герцог Апулийский напал на Беневенто. Папа пришел в ярость. Формально город являлся папской территорией со времен Карла Великого, чей дар обрел силу на деле, после того как беневентцы двадцать семь лет назад изгнали своих ничтожных правителей и добровольно перешли под покровительство старого наставника Григория, Льва IX. С этого времени Беневенто стал главным бастионом папства на юге Италии, с собственным папским дворцом, где жили его помощники и приближенные. Это неспровоцированное нападение несло в себе нечто худшее, чем просто объявление войны, это было оскорбление самого престола святого Петра.
Но и этим дело не ограничивалось. Помимо демонстрации своего презрения к папству, Роберт Гвискар, осаждая Беневенто, открыто насмехался над вердиктом папы об отлучении. Подобный же вердикт менее чем за год до этого заставил Генриха IV, наследника короны Западной Римской империи, унижаться в Каноссе, но на этого нормандского выскочку-разбойника отлучение никак не подействовало. Если какое-то воздействие и было, то скорее возбуждающее. Безусловно, жители Салерно, Неаполя, Абруццо — поскольку Роберт из Лорителло и его сторонники подпадали под отлучение, — а теперь и сам Беневенто могли усомниться в могуществе и авторитете церкви. И они имели на это право. У папы не было ни армии, ни достаточного влияния. В его распоряжении оставалось лишь одно оружие. Может быть, Гвискар и его дерзкие соотечественники не услышали его в первый раз. 3 марта 1078 г. папа отлучил их вновь.
В обычных обстоятельствах второй папский вердикт произвел бы не большее впечатление, чем
