– Кто ты?
– Между нами, правильный ответ на этот вопрос и есть твой шанс, – спокойно улыбается она.
– Так кто же?!
– Я – 7895 – повторов, страница 768, – и снова улыбка.
– Погоди. – Он лезет за пазуху. Но книги нет. Выронил, потерял? Ах да, он ее так и оставил тогда на той полке.
– 7895 повторов? Подожди, я должен вспомнить… сейчас… я вспомню… – Лихорадочно соображает, поднимает на нее воспаленные глаза. – Нет, не морочь мне голову, ты не похожа на Смерть… и для Жизни ты слишком хороша…
– Такого мне еще никто не говорил, – почти смеется она, – но ты на верном пути.
– 7895 повторов? Погоди… сейчас… сейчас… я непременно вспомню…
Река поднимается. Черный ветер задувает, гонит прилив.
– Так кто же я? Ну! Быстрей! Ты же знаешь мою цифру! Последнее слово его коробит. Кто бы она ни была, зачем так? Он сжимает виски, смотрит на нее пристально, пытаясь разгадать – кто перед ним? По этим губам видно – произнесенное слово не просто ей нравится, оно для нее родственно, и это запутывает его совсем. Не сказать что лицо напротив красиво, скорее оно необычно, миловидно-неправильное лицо, и вместе с тем со странной переливчатостью: легкий поворот головы, случайное движение, и оно вдруг преображается в нечто болезненно-прекрасное, недостижимо-совершенное, как искусственная греза; словно сидящая рядом и есть воплощение идеальной Цифры, идеальная числовая бесконечность, сорганизованная из хаоса… И тут он все понимает, без какой-либо арифметики: перед ним не та, что приходит забирать, другая – та, которой он тогда не поверил. Как просто и так горько, ведь он не может поверить ей и сейчас. Она выдала себя. Как простодушное дитя, нечаянно проговорилась: ее тотем – цифра, в ее природе – то, от чего он бежит, – не одиночество, не страх, нет – повтор! Пронизывающий ткань всего сущего, скребущий мышиными лапками, невыносимый, сводящий с ума – повтор! повтор! повтор! Как скрепами она держится им. Она настолько зависима от него, что против воли забыла свою настоящую суть – быть воздухом между цифр. И ведь ни капли нет в этом ее вины – она нанизана на остов повтора неумолимым божеством, в чьем ведении главный счет: тик-так, тик-так, тик-так… Можно ли поверить ей, когда главные четки в костлявых руках Времени? «Лучшее место», – она права… только если поймал свой ритм, свой бит, свою живую, неправильную синкопу, ломающую мертвенный счет Времени, упраздняющую его. Но, может, он сбился со своего ритма? Растратил? Упустил? Теперь он знает – нет. Он просто не нашел свою синкопу, не придумал ее, даже особо не постарался и растворился в эхе общего счета, дал себя усыпить. Рябь, круги на воде – вот теперь его имя. Никто не виноват, никто – сам. Одышка сжимает горло, черный ветер задувает сильней, треплет волосы, лезет в рот, пробирая потроха промозглой тишиной.
В бар сквозь арку входной двери течет молоко утреннего света. Уже слышны звуки разлепившего глаза города, с лестницы доносится глухая дробь шагов, звя —
кает посуда на кухне, мешаясь с сонными голосами. Уставшая рука тянет из-за батареи бутылок пыльные настенные часы. Взмах тряпки по стеклу циферблата, и мерцающие мириады пылинок взвиваются, невесомо кружат, замирая в солнечном свете, как наэлектризованные. Бармен дышит на стекло, полирует его рукавом. Прячет часы обратно, в свой схрон, вздыхает. В клубах не увидишь настенных часов. И вправду, не бог весть какой шанс… для тех, кто никогда не ищет свою синкопу.
Стробоскопируй!
Клуб находился в стороне от центра. Еще не окраина, но в народе – уже трущобы, индустриальный отшиб. С виду убогая трехэтажная коробка, ни дать ни взять заводское общежитие или административный корпус разорившейся фабрики. Потроха же заведения впечатляли: интерьер в стиле звездолет-бордель, три танцзала, качественный звук, девочки у пилонов, ну и еще кое-что поинтереснее за отдельную плату. Угадали – караоке.
Обычно я наведывался по субботам. Выстаивал в длиннющей очереди, петлявшей вдоль турникета-змейки, и в половине двенадцатого, успев обилетиться по льготному тарифу для ранних птах, проникал внутрь.
Было два места, где я преимущественно любил торчать: уютная ниша в баре на первом этаже и крохотный импровизированный амфитеатр уровнем выше, с фасеточным табло экранов, где девушки «Плейбоя» таяли под тропическим солнцем, как сливочное мороженое.
Обе точки располагались на некотором возвышении, что позволяло превосходно рассматривать публику. Я не танцевал, просто сидел и разглядывал людей. Занятие, кажущееся со стороны бессмысленным, мне редко надоедало. Калейдоскоп лиц, красивые тряпки, сигаретный туман, алкогольный бриз, какофония голосов, смех, музыка – все перемешивалось, образуя чудесный по энергетической силе коктейль, а я сидел себе и, смакуя, цедил этот бурлящий ночной напиток.
Людское оживление, упакованное в пеструю обертку, меня всегда подзаряжало. Думаю, тут действуют элементарные принципы квантовой физики: мельтешащие электроны выделяют избыточную энергию – нарядные мельтешащие электроны выделяют красивую избыточную энергию. Мне, как и всякому среднестатистическому городскому жителю с меланхоличным микробом внутри, подобной энергии часто недостает.
Любил я и здешний шумовой фон. Сотканный из мешанины звуков, он напоминал ватный гул самолетных турбин. Если, к примеру, закрыть глаза и представить себя в салоне самолета… очень похоже. Этакий плотный фаршированный гвалт, вливающийся в тебя потоком и странным образом успокаивающий; мутирующий, если слушать его долго, в ни с чем несравнимую динамическую тишину. В такой тишине начинаешь слышать себя, свой голос, и можно даже, напевая под нос, вполне сносно попадать во что- нибудь затейливое, например – «Богемскую рапсодию». С тишиной статичной мне ужиться сложней. Бесплодная штука, парализующая шестеренки воображения, которые быстро замирают, словно мельничные крылья в безветренную погоду.
Места, скованные вакуумом безмолвия, меня никогда не вдохновляли. Кладбища не в счет. Все же кладбище, если прислушаться, очень даже шумное место. Подобно транзитному терминалу, этот узел, связывающий пограничные миры, обречен на то, чтобы быть шумным и по-своему оживленным. Правда, шум здесь иной природы, и, если вы лишены суеверных страхов, человечий могильник с его ни на что не похожими вибрациями может здорово разогнать заржавелые шестеренки вашей души. Частенько я делал так: в субботу, с утра, отправлялся бродить на Богословское кладбище, а вечером меня ждал одинокий столик в клубе на индустриальном отшибе. После мрачных могильных аллей все краски вокруг делались куда ярче, сочнее, а ночью, в огнях неона, с особой бередящей остротой просыпалось то, что проклятые французские поэты называли soif de vie – жажда жизни.
Не скрою, бывало, отсидев ночь, я уходил не один. Время от времени такое случалось. И все же чаще цель посещения состояла в возможности просто побыть наедине с собой; неспешно впитывая завораживающие краски ночи, утоляя эту жажду, настоянную на утреннем дурмане погребальных цветов, печально-траурных тенях и страхе смерти.
Однако в тот субботний день – 20 октября – кладбищенский моцион пришлось отменить: утром, с залива, пришел штормовой ветер, когда поутихло – зануда питерский дождь взялся за свое дело: кап-кап, кап-кап, в час по чайной ложке и остановиться не хочет, и разродиться как следует нету мочи – хуже не бывает. Какое-то время я лежал, слушал эту небесную флегму, потом с трудом заставил себя встать, умылся, приготовил завтрак, перекусил, сполоснул посуду, включил ящик, пробежался по каналам, почитал, глянул на часы – 22.30. За окном все так же моросила сырая питерская немочь. Я натянул плащ, прихватил зонтик и отправился ловить мотор. В полночь, отвесив коробке турникетный реверанс и преодолев контроль, я уже сидел за стойкой бара на первом этаже, злой как черт: какая-то шпана заняла мой столик. В подобных случаях я либо довольствуюсь насестом у стойки, либо шатаюсь по этажам. Шататься желания не было, я опустился на табурет, взял минеральной воды и уставился на батарею бутылок. Сидел, особо ни о чем не думая, отхлебывал по чуть-чуть и время от времени косился в сторону захватчиков. Народ прибывал, людской гам набирал силу, из зала летел вихрь евроданса. Стойка наросла страждущими аж в две шеренги, и бедолагам барменам пришлось заметно прибавить в живости. Изучая бутылочные этикетки, я пытался заарканить динамическую тишину. Но с тишиной не клеилось: справа зашел жаркий спор о сальниках в кривошипе «бумера», слева травили вышедшие в тираж анекдоты. Обернувшись в очередной раз проведать
