доставил ответ оттуда. У меня есть возможность оперировать временем. Вот я и принес ответ раньше, чем вы отослали письмо, чтобы вы успели хоть что-нибудь доделать, а то…
– Что-о? Доде… Да вы что?! У нас… Мы… Мы дарим людям… Это… Ключи от счастья, можно сказать! Мы…
– Дед! - восклицает в глубине зала паренек с известковыми веснушками. - А ну, зачитай! Интересно!…
Собравшиеся его поддерживают.
– Читай, дед!
– Погромче, папаша!
Почтмейстер торопливо раскрывает пакет. Читает: «…желаете нам «уюта, света и тепла»? Издеваетесь? О каком уюте может идти речь, когда паркет выгнулся, будто испуганный кот? О каком тепле, если в батареи центрального отопления поступает только холодная вода? (Правда, в туалетный бачок поступает зачем-то только горячая!) А свет? Щелкнешь выключателем в гостиной, свет вспыхивает на кухне, щелкнешь в ванной - горит на лестничной площадке, врубишь торшер - зажигается люстра, причем в соседней квартире…»
Немая тишина стоит в маленьком, спешно оборудованном для торжественной летучки зале. Лиц не видно, так низко все опустили головы.
«Значит, - думает Почтмейстер, - если постараться, если выработать в моем скромном деле некоторую стратегию, я не только смогу доставлять письма, но и… Уж больно красноречиво молчат эти люди. Что-то происходит сейчас в их душе, что-то такое, мучительно им необходимое…»
…Одно-единственное письмо у него осталось. Магнитофон, в котором до поры до времени молчит кассета с коричневой пленкой.
«За миг до смерти…» Нет, Петухов не забыл, что должен доставить бойцу сорок первого года песню, адресованную ему из Будущего. Для вмонтированного в корпус «Павла Бурэ» хитроумного устройства преград в этом смысле нет. И все же… «За миг до смерти…» Легко ли, сами посудите, Гавриилу Васильевичу выполнить такое задание? Уже было нечто подобное сегодня, когда в Хиросиме побывал. А тут - у себя ведь, в России. Это еще больнее. Вот и отложил напоследок. Ему казалось, что таким образом он отдалит гибель бойца. Иллюзия, конечно, но…
Почтмейстер в который уже раз нынче вздохнул, напружинился, сильно, до отказа нажал на рифленое колесико всемогущих часов. И мгновенно оказался на том самом поле. Когда-нибудь, через десятки лет, в наше время, оно станет цветущим, бархатно-зеленым, усеянным многоцветными звездочками диких гвоздик, маков и васильков. С трех сторон будет его тогда окружать светлый дубовый лес, а с четвертой - серебристо-лиловое пространство реки. Люди сюда будут собираться, чтобы погулять, подышать, чтобы попеть хором. А сейчас… Грохочущий раскат взрыва встретил Почтмейстера, резко ударила в лицо горячая пыльная волна. Еще взрыв, еще… Поднялись и осыпались гигантские пурпурно-черные кусты земли, огня, дыма. Слева, из-за косогора, натужно скрежеща гусеницами, выползали танки, а за ними, пригибаясь, крались тускло-зеленые фигуры. Но против кого?… На кого движется эта злая силища? Гулко прогремел винтовочный выстрел. Как же Почтмейстер сразу не разглядел… Окоп. Несколько неподвижных тел вокруг. Еще один выстрел… Значит, кто-то из них жив! Ага, вот он! Вон тот, с краю. Выстрелил и сразу уронил голову в желтый песок бруствера… Ранен? Придерживая магнитофон - мешал бежать, Гавриил Васильевич достиг окопа, неловко потоптавшись, спрыгнул вниз. Солдат был весь в крови.
– Сынок, сынок… - повторял Почтмейстер, пытаясь хоть как-то помочь ему. Повернул чуть, взглянул в лицо. И отшатнулся. Это был… Да, да! Это был он, Гоша…
– Сынок! - вскрикнул Почтмейстер. - Так ты жив?! Жив!…
Солдат со стоном открыл глаза. Взгляды их встретились.
– Отец… - проговорил солдат. - Послушай…
«Узнал! Неужели узнал?…» Почтмейстер не подумал в эту минуту, что нарушил… нарушает главную заповедь своей службы, пункт первый. А если и всплыло что-то об этом в краешке сознания, так ведь нечаянно, нечаянно он здесь. Не знал…
– Отец… Ты местный?…
«Нет, не узнал. Я же седой стал, старый…»
– Вот, - со стоном выговорил солдат, - вот, отец, возьми… Туда… - ладонь его с усилием раскрылась, и на песчаное дно окопа выкатился золотисто сияющий винтовочный патрон. - Нашим…
Гавриил Васильевич снова заглянул в лицо сына.
– Сынок! Ты жив? Сынок, это же я, твой папа! Я письмо тебе принес, письмо! Послушай!… - торопливо нажал на клавишу магнитофона:
Солдат, не властен над тобою смертный сон,
Любовью нашей ты для жизни воскрешен…
Где-то далеко-далеко, на этом же поле, на этом же месте, но через десятки лет, взявшись за руки, пели тысячи людей. И безмерная сила их чувства вот-вот, казалось, и в самом деле сотворит чудо из чудес.
Совсем рядом с грохотом взметнулся и неохотно рассыпался черно-алый куст снарядного разрыва. Танки рычали уже перед самым окопом. Даже не целясь, держа автоматы у правого бока, поливали огнем поле тусклые серо-зеленые фигуры.
– Не смейте! Прочь! - хрипло закричал Почтмейстер, переваливаясь через бруствер. - Назад, я вам говорю! Назад, нелюди!… - Он встал на ноги, шагнул навстречу танку и, размахнувшись, будто гранату, швырнул теплый, работающий магнитофон в смердящее гарью, неотвратимо наползающее чудовище. Разлетелись пластмассовые осколки. Но песня, но тысячи и тысячи голосов, пробившихся сюда через десятилетия, продолжали звучать как прежде, возносясь к низким осенним облакам. Ничто не могло заглушить их, ни надсадный рев танковых двигателей, ни стрельба, ни снарядные разрывы.
Смеются дети, весь в цветах и в пчелах сад…
Яростно грохоча, танк прошел сквозь Гавриила Васильевича, не причинив ему вреда. Не мог, как бы ни старался. Не по зубам ему было преодолеть невидимую броню времени. И сразу изменилось что-то, сместилось. Будто выключили… Почтмейстер стоял хотя и на том же самом поле, но на сегодняшнем, нынешнем - на зеленом, неописуемой красоты Певческом поле среди тысяч и тысяч людей - молодых, старых, - вдохновенно и согласно певших песню:
…Восходит солнце, значит, вечно жив солдат!
Что-то теплилось, резало ладонь, было что-то в руке у него, у Петухова, что-то принес, вынес он из прошлого. Позеленевший, хрупкий, осыпающийся черной окалиной винтовочный патрон. Вот, значит, как расправились с этим мужественным золотистым сплавом годы. Почтмейстер близоруко подносит патрон к глазам, осматривает. Не лежит ли что-то внутри проржавевшего, почерневшего от времени латунного конверта? Старческими, не очень послушными, не очень сильными пальцами он захватывает шершавую, все еще острую пулю, дергает, расшатывает. Пуля поддается, идет, идет… Так и есть! Внутри, в гильзе, желтеет свернутая бумажка. Осторожно, сдерживая дыхание, старик разворачивает ее. Рыжеватые - уж не кровью ли начертаны? - неуклюжие, скачущие буквы. Слабеющей рукой начертаны: «Живые, пойте о нас!» Так вот оно что!
Письмо!… Письмо в завтра. То есть в сегодня. Ну что ж, это по его части. Он не подведет. Доставит. Уже доставил. «Живые, пойте о нас!» Живые, вы слышите?
Тысячи и тысячи людей на Певческом поле, глядя перед собой повлажневшими глазами - словно не в пространство глядели, а во время! - все пели и пели песню, адресованную бойцу.
Солдат, ты слышишь? Встань! Встань и живи!
И казалось, что вот-вот, еще бы капельку, да, капельку любви вложить в эти слова, еще бы крупицу веры - воскурится солдат из-под их ног, из песчаной почвы сизым таким дымком, туманом, что ли. Потом завьется, закрутится пар этот, уплотнится, обретет черты… Откроет солдат глаза, поведет ими. «И как же, - произнесет смущенно, - я долго спал!…» Да, да, еще бы капельку, малую капельку любви, крохотную крупицу веры…
…Посылая весточку другу-современнику, вы - это бывает - от полноты чувств хотите порадовать и
