Я «ИЗМ»:
попытка человека, плохо знакомого даже с традиционными религиями, создать нечто удобное для собственного пользования. Чаще всего это мешанина из идей реинкарнации, общения с Богом, образ которого крайне неясен, почитания природы и закона кармы, понимаемого как 'око за око, зуб за зуб'.
Наконец Линда нашла то, что искала – высоко в Гималаях среди ржавеющих альпинистских кислородных баллонов и ко всему безучастных, накаченных опиумом, богом забытых студентов из Айовы она обрела то, что запустило механизм ее души.
Она услышала о маленькой деревушке, где жила религиозная секта монахов и монашек, достигавших состояния святости-экстаза-освобождения-посредством-строгого-поста-и-медитаций, длившихся семь лет, семь месяцев, семь дней и семь часов. В этот период ищущий святости не должен ничего говорить и делать; единственное, что ему позволено – еда, сон, медитация и испражнения. Истина же, обретенная в результате этого самоистязания, столь восхитительна, что страдание и отречение – ничто в сравнении с прикосновением к Высшему.
К несчастью, в тот день, когда Линда решила посетить эту деревушку, разыгралась буря. Линда вынуждена была повернуть обратно, а на следующий день ей пришлось улететь в Делавэр на встречу со своими адвокатами. Ей так и не удалось увидеть святую деревню.
Вскоре ей исполнился двадцать один год. По условиям завещания отца она унаследовала львиную долю его состояния. Дорис же в натянутой, но скрывающей напряжение обстановке пропахшего табаком офиса узнала от делавэрских адвокатов, что будет получать неизменное, но отнюдь не баснословное месячное содержание.
Получилось, что из состояния мужа Дорис хотела приготовить полноценный обед, а хватило лишь на закуску. Она обозлилась, и между ней и Линдой произошел невосстановимый разрыв. Дорис пустилась во все тяжкие. Она превратилась в отлично экипированную и отлакированную гражданку тайного мира больших денег. Теперь ее жизнь состояла из череды фешенебельных курортов; покупок венецианских жиголо, кравших у нее из сумочки драгоценности; бесплодных поисков следов НЛО на Эндиан-плато; санаториев у Женевского озера и антарктических круизов, где она бесстыдно тискала эмиратских принцев у отвесных стен из бледно-голубого льда Земли Королевы Мод.
Таким образом, Линде было предоставлено право самой принимать решения, и, за отсутствием чьих- либо возражений, она решилась на духовное освобождение посредством медитации в течение семи лет, семи месяцев и семи дней.
Но чтобы сделать это, пришлось принять ряд предосторожностей, дабы внешний мир не помешал ей. Она укрепила ограду усадьбы, сделав ее выше и снабдив лазерной сигнализацией, – это не были попытки предотвратить грабежи, она боялась случайных вторжений, которые могли отвлечь ее на пути к освобождению сознания. Были составлены бумаги, гарантирующие, что уплату налогов и все прочее будут осуществлять ее доверенные лица. В них также заранее объяснялись причины ее поведения – на случай, если кто-то усомнится в ее здравом уме.
Служанок она распустила, оставив одну девушку по имени Шарлотта. На территорию усадьбы было запрещено въезжать на машинах, а деревьям и цветам было позволено расти свободно, дабы не шумели газонокосилки. Секьюрити постоянно патрулировали вокруг усадьбы, а еще одна охранная служба должна была следить за караульными и не допускать расхлябанности. Ничто не должно было помешать ее ежедневной шестнадцатичасовой медитации.
В марте начался период молчания.
МУСОРОФОБИЯ:
обостренная чувствительность к швырянию мусора на землю.
Сад быстро зарастал. Строгая монокультура лужаек разбавилась нежными местными цветочками, сорняками и травками. Анютины глазки, незабудки, кервель, новозеландский лен смешались с травой, которая начала завоевывать покрытые гравием дорожки и тропинки. Ветви и бутоны долговязых, некогда роскошных, но теперь одичавших розовых кустов закрыли застекленный балкон; глициния удушила веранду; терновник и плющ выплеснулись над башнями, как закипевший суп. Сад в избытке заселила всякая мелкая живность. Летом верхушки травы постоянно оказывались в дымке солнечного света, усеянные глупыми вялыми бабочками, молью и мошками. В эту дымку ныряли голодные, охрипшие сойки и иволги. Таков был мир Линды. С рассвета до сумерек она молча и безучастно наблюдала за ним со своей циновки во внутреннем дворике.
Осенью, до наступления холодов, Линда куталась в шерстяные одеяла, которые приносила ей Шарлотта. Потом она следила за своим миром сквозь стеклянную дверь спальни. Зимой она видела спячку мира; весной – его обновление; а летом наблюдала за отчасти успокаивающим буйством жизни.
Так продолжалось семь лет; за это время волосы ее поседели, у нее прекратились менструации, огрубевшая кожа обтянула кости, а голосовые связки атрофировались, и она не смогла бы заговорить, даже если бы и захотела.
Однажды, когда период медитации Линды приближался к концу, далеко- далеко на другой стороне земного шара, в Гималаях, монах по имени Ласки читал номер немецкого журнала «Штерн», оставленный в местной деревне альпинистами. В нем он наткнулся на нечеткий снимок женской фигуры, похоже, медитирующей в запущенном пышном саду. Читая подпись, в которой описывалась жизнь молодой американской наследницы, обращенной в новую веру, Ласки почувствовал, что его пульс участился.
На следующий день Ласки, прилетев рейсом «Джапан эйрлайнс», приземлился в аэропорту Кеннеди. В одежде буддийского монаха и с матросским рундуком он являл собой странное зрелище, когда, крайне встревоженный пробивался сквозь толпу еврошвали, которую потрошила таможня уценненных авиарейсов. Ласки надеялся, что лимузин вовремя доставит его из аэропорта в имение Линды. Времени почти не оставалось!
Ласки стоял у стальных ворот и слушал доносящиеся из дома охраны звуки празднества; оно было в самом разгаре. Эта ночь, как он верно понял из заинтересовавшей его заметки о Линде в журнале «Штерн», была последней ночью медитации – караульные отмечали окончание службы. Бдительность была утрачена. Оставив рундук у ворот, Ласки тихо проскользнул вовнутрь и, никем не остановленный, пошел по освещенным закатом остаткам въездной дороги.
Яблони оккупировали злые вороны; голубые низкие кустарники льнули к его ногам; на надломленных стеблях клонили головы изможденные подсолнухи; у земли словно нити распущенной пряжи их облепляли улитки. Посреди этого великолепия Ласки остановился, чтобы переодеться: вместо темно-красной одежды восточного монаха он надел куртку сверкающего металла, которую вынул из рундука у ворот и принес с собой. Дойдя до дома Линды, он открыл входную дверь и вошел в прохладное, темное безмолвие, свидетельствующее об изобилии редко используемых комнат. Поднялся по широкой центральной лестнице, крытой черно-красным ковром – цвета гранатового сока; повинуясь интуиции, миновал много коридоров и оказался в спальне Линды. Шарлотта, празднующая с караульными, не увидела на экране его вторжение.
Потом во дворике он заметил усохшую фигуру Линды, которая смотрела на янтарное солнце, наполовину ушедшее за горизонт. Ласки прибыл вовремя – период молчания и медитации Линды заканчивался через несколько секунд.
Ласки посмотрел на нее, такую молодую, но превратившуюся в древнюю старуху. Ему показалось, что тело ее едва не скрипнуло, когда она повернулась к нему лицом – глубоко изнуренным, совершенно больным, похожим на скукоженный резиновый матрас, слишком долго пролежавший на солнце.
Она медленно распрямила узловатое тело. Похожая на неуклюжую птицу, вылепленную из теста ребенком, Линда прошаркала через дворик в свою спальню.
Казалось, ее не удивило присутствие Ласки в сверкающей металлической куртке. Проходя мимо него, она сложила губы в довольную улыбку и направилась к кровати. Когда она ложилась, Ласки услышал наждачное шуршание грубых армейских одеял о ее платье. Она смотрела в потолок; Ласки встал рядом.
– Вы – дети Европы… Америки… – произнес он, – вы, с вашими странными маленькими доморощенными религиями, как ни стараетесь, все понимаете неверно. Да, следуя моей религии, ты должна была медитировать семь лет, семь месяцев, семь дней и семь часов, но по моему же календарю. По
