кошмар, с которым мне предстояло как-то существовать, к тому же обрел имя. Волна жалости к самому себе захлестнула меня, я сморщился от боли.
– А что он делает, Хартли, то есть он… кем он работает?
– Он инвалид, разъезжал в машине каким-то представителем, много чем занимался, одно время был агентом по продаже, сейчас не работает. Мы приехали сюда, раньше жили в Лестершире, поселились здесь, в этом коттедже…
– Ну не странно ли, Хартли, оба мы приехали сюда, не зная друг про друга. Это, наверно, судьба. Но как же это больно.
Хартли не ответила. Она посмотрела на часы.
– А дети… они у тебя есть?
– У нас есть сын. Ему восемнадцать лет. Он сейчас в отъезде.
Это она сказала спокойнее и более деловито, словно выполняя неприятную обязанность.
– Как его зовут?
Она ответила не сразу.
– Титус. – И повторила: – Его зовут Титус. – Потом опять взглянула на часы: – Мне пора. Надо идти в лавку. А то опоздаю.
– Хартли, пожалуйста, не уходи, пожалуйста, мне нужно еще с тобой поговорить, ну скажи, какая была у твоего мужа последняя работа? – Только бы задавать еще и еще вопросы.
– Огнетушители. Он продавал огнетушители. – И добавила: – По вечерам он всегда бывал такой усталый.
Я вдруг представил себе ее вечера, годы и годы ее вечеров, и спросил совсем уже невпопад:
– И ты счастлива в браке, Хартли, ты прожила хорошую жизнь?
– О да, да, я была очень счастлива, очень счастливый брак, да.
Искренне она говорила или нет? Не знаю. Вероятно. Хорошая жизнь – какое странное я употребил выражение. Неужели с нашей последней встречи обе наши жизни прошли, так или иначе завершились? Слушая голос Хартли, в котором сохранились чуть монотонная напевность, всегда так неотразимо меня пленявшая, и легкий намек на местный выговор, я понял, как сильно изменился мой собственный голос.
Я вдруг задохнулся и положил руки на спинку скамьи.Мой мизинец коснулся ее платья, и опять она слегка отодвинулась. Что-то черное словно нависло над моей головой, как угроза. Она была счастлива все эти годы, ну да, почему бы и нет, и все-таки я не мог в это поверить, не мог это стерпеть. Все эти годы она существовала, а теперь наши жизни прошли. Я несколько раз глубоко вздохнул, и чернота рассеялась. Я подумал, надо действовать с умом, и слова «с умом» мне как будто помогли. Надо действовать с умом и оградить себя от слишком жестоких страданий. Надо обеспечить себе немножко счастья, ну хотя бы немножко утешения, быстро, с умом.
И сказал, сам не зная зачем:
– Эта женщина в машине, вчера вечером, это известная актриса Розина Вэмборо, она приезжала ко мне…
– Мы в театре почти не бываем.
– Приезжала по делу…
– Я тебя видела по телевизору.
– Правда? А что показывали?
– Я уже забыла. Ну, мне пора, – повторила она, встала и взяла свою сумку.
Мне стало страшно.
– Хартли, не уходи, у тебя такой… такой усталый вид. – Фраза не самая удачная, но она выражала ту тревожную заботу, и нежность, и жалость, и какое-то смирение, которое я испытывал к ней, когда она стояла передо мной вот так, в облике старой женщины. Вид у нее и правда был усталый, усталость была написана на ее лице – не печаль, не боль, а именно бесконечная усталость, какая бывает после долгих лет непосильной работы.
– Я здорова, только с желудком все время нелады. А ты выглядишь хорошо, Чарльз, и так молодо. Ну, я пошла. – Она двинулась мимо меня к выходу.
Я вскочил и пошел за ней.
– Но как же нам теперь быть?
Хартли посмотрела на меня, словно не зная, как понять мой вопрос.
Я повторил:
– Как нам быть? Я хотел сказать… Хартли, Хартли, когда я тебя теперь увижу? Может, мы встретимся, когда ты покончишь с покупками, встретимся в трактире, или, может, ты придешь ко мне… – Дальше маячило безумие.
Хартли потянула на себя тяжелую дверь, и через ее плечо я увидел могилу Молчуна, и переплет железной ограды, и деревенскую улицу, по которой шли люди, и далекий морской горизонт. Я заговорил, как в бреду:
– Конечно, я у вас побываю, мне так хочется познакомиться с твоим мужем, и вы приходите ко мне в мой забавный дом, выпьем по рюмочке, я живу…
– Да, я знаю, спасибо, но не сейчас, мой муж не совсем здоров.
– Но я должен тебя увидеть, какой твой адрес, какой номер коттеджа?
– Он называется «Ниблетс», последний в ряду… но пожалуйста… я дам тебе знать…
– Хартли, прошу тебя, давай встретимся, когда ты все купишь, я бы помог тебе…
– Нет, нет, я и так опоздала. Ты со мной не ходи, увидимся потом, то есть в другой раз, а сейчас оставайся здесь. Я тебя извещу. Ну, я побежала, я тебя извещу. Пожалуйста, не ходи за мной. До свидания.
Все это время мне хотелось ее коснуться, но только кончиками пальцев, словно она была призраком и могла раствориться в воздухе. Теперь я ощутил более четкую потребность осторожно привлечь к себе ее голову, услышать, как бьется ее сердце. Внезапно проснулись давнишние желания. Я видел ее синие-синие глаза, чуть сумасшедшее выражение на круглом, почти не изменившемся лице. И губы, когда-то такие бледные и холодные.
Я начал было:
– У меня нет телефона…
Она быстро вышла из церкви и плотно притворила дверь. Повинуясь ей, я вернулся на ту же скамью, сел и положил руки на то место, которого она только что касалась.
Что же мне делать, как распорядиться остатком своей жизни теперь, я нашел Хартли? Раз в неделю ходить на чашку чаю в «Ниблетс», к мистеру и миссис Бенджамин Фич? Или угощать их в Шрафф-Энде кларетом и фасолью с колбасой? Свозить их в Лондон в театр? Проявить интерес к будущему Титуса? Взять на себя заботу о всем семействе? Завещать Титусу мое состояние? Мысли мои носились скачками, распахивались необозримые перспективы, огромные участки будущего вдруг обрастали возможностями одна другой ужаснее. С умом, думал я, надо действовать с умом. Я взглянул на часы. Двадцать минут одиннадцатого. Столько страшного передумано за такое короткое время. Я еще посидел, пока Хартли, по моим расчетам, побывала в лавке и поднялась к себе на гору, потом вышел из церкви и сел на могилу Молчуна, прислонившись к надгробному камню с высеченным на нем якорем. За деревьями мне были видны крыши коттеджей, в том числе последнего, резиденции мистера и миссис Бенджамин Фич. Бывший коммивояжер, инвалид. Что с ним такое, он калека? Я уже понимал, что очень скоро захочу увидеть мистера Бенджамина своими глазами.
Почему Хартли была так неотзывчива, почему не сказала: «Да, приходи к нам в гости» или «Мы с удовольствием тебя навестим»? Что бы ни было у нее на душе, нормальное общение требовало таких ответов. Их требовала вежливость, и вежливость могла бы нас спасти, хотя бы на время. Или муж-инвалид действительно болен, мучается, капризничает, может быть, прикован к постели? Но как узнать, что у Хартли на душе, почему она держалась так натянуто, так беспокойно? Что ей не хочется приглашать меня к себе, это, пожалуй, понятно, да, вполне понятно. «Ты стал такой важный, знаменитый». Может быть, она немного стыдится своего дома, своего мужа? Это не значит, что она его не любит. А она его любит? Это
