приблизительно такова. У одной на пять километров больше, у другой на пять меньше, но это уже допустимые отклонении. А с мышлением… Машина, которую мы называем 'мозг', используется в высшей степени странно. Из тысяч таких машин лишь единицы развивают проектную скорость. Остальные довольно вяло ползут… И это считается нормой!
Все дело в том, что автомобили имеют много бензина. А машина, именуемая 'мозг', лишь изредка, имеет вдоволь хорошего -горючего. Я говорю о знаниях. Заправьте достаточным количеством этого горючего любой мозг, - и он даст проектную скорость. Чуть больше, чуть меньше - но у предельной черты!..'
Причудливая это штука - проявление знаний, 'вложенных' в голову аппаратом Прокшина. Кажется, я нашел удачное слово: проявление. В самом деле, это очень похоже на постепенное возникновение фотоизображения. Потенциально существующее в фотоэмульсии, изображение еще скрыто, не видно, и нужен проявитель, чтобы сделать его явным. Так и с проявлением знаний.
Какая-то часть знаний вспоминалась - процесс удивительный и временами нелегкий. А иногда я сам принимал решения. Да, хорошо помню, что сам пришел к выводу: нельзя идти ферзем. Представил себе ответный ход черных, увидел дальнейшее развитие игры и понял, что надо ходить слоном. И только потом, сделав этот ход, подумал: конечно, позиция должна быть такой, это же этюд Троицкого! Вот лучший ход черных. Теперь шах ферзем. Черный король спешит к своему ферзю. Поздно! Белые жертвуют слона. Шах черному королю и выигрыш.
Я никак не мог освоиться с мыслью, что действительно чему-то научился. В голове не было никаких 'шахматных мыслей'. И все-таки я только что разыграл этюд Троицкого, о котором до этого даже не слыхал!
Уже через день, когда значительная часть шахматной премудрости 'проявилась', я привык к 'эффекту входа' (терминология Прокшина). Теперь я 'чувствую' свои шахматные знания. Они 'ощущаются' точно так, как и другие знания, полученные обычными путями.
И только изредка сердце замирает от радостного изумления. Так было в детстве, когда, научившись плавать, я впервые заплыл далеко в море…
Прокшин появился без четверти два - мокрый, голодный, веселый - и с порога спросил:
– Сразимся? Одну партию, а? Потом обед и снова до вечера шахматы. Как программа, годится?
Программа годилась, но, сев за шахматную доску, мы забыли о времени. Игра шла в стремительном темпе. Строго говоря, сначала мы даже не играли. Мы просто вспоминали партии. Разыгрывался дебют, и очень скоро один из нас вспоминал, что подобная позиция уже была при встрече таких-то шахматистов на таком-то турнире.
Лента магнитофона:
'- Вы записываете?
– Да. А что, если я пожертвую пешку?
– Зачем?
– Зов души… Послушайте, да ведь так было в четвертой партии Эйве-Боголюбов!..
– Точно. Невенинген, двадцать восьмой год. В этой позиции черные пожертвовали пешку. Вот он, ваш зов души! Знания. В конечном счете только знания!
– А все-таки зачем я должен отдавать пешку?
– Вскрываются линии…
– Эйве мог объявить шах конем, но сделал другой ход…
– Да, более осторожный. Слоном.
– Что ж, проверим…'
С каждым часом мы играли все увереннее и самостоятельнее. Стали чаще замечать просчеты, допущенные кем-то в аналогичной позиции. Искали и находили более сильные продолжения. Игра обогащалась мыслями и чувствами, начинала доставлять эстетическое наслаждение.
Что я обычно чувствовал, играя в шахматы? Досаду - если не заметил хороший ход. Страх - если допустил ошибку и противник может ее использовать. Радость-если противник 'зевнул' фигуру. И еще скуку, томительное ожидание, пока противник сделает ход и можно будет снова начать думать… Убогие чувства! Я был подобен слепцу, сидящему перед сценой, на которой выступают иноземные артисты. Слепец не видит артистов, да к тому же они говорят на чужом языке, из которого он знает лишь несколько десятков слов… И вдруг глаза обретают способность видеть каждое движение артистов, каждый их жест. Вдруг со сцены начинает звучать родной язык, наполняются, смыслом интонации и паузы…
В восемь вечера мы пообедали: консервы, холодное молоко и еще что-то. Мы спешили. Нас ждала недоигранная партия.
Сейчас я не могу вспомнить, когда началась 'ничейная полоса'.
Я не сразу понял, что означают участившиеся ничьи. Казалось, ничьи закономерны; мы играем,, обсуждаем позиции, видим возможные ошибки (и, естественно, их не делаем), выбираем наиболее сильные ходы - и с какого-то момента партия идет к ничьей.
Прокшин первым заметил 'ничейную полосу' и предложил играть молча. Мы быстро разыграли три партии. Три ничьих.
– Вот что, - предложил Прокшин. - Давайте-ка еще разок. Без звука. И будем записывать мысли: мотивировку ходов и тому подобное. Ринулись!
Минут через сорок, когда партия кончилась мирной ничьей, мы сравнили два ряда записей. Впечатление было ошеломляющее. Слова разные, но мысли, суждения, выводы - все полностью совпадало!
– Потрясающе, - сказал Прокшин. - Помните, что я вам говорил? Гениальность должна быть нормой. На шахматах это особенно хорошо видно. Мы перестали делать ошибки! Вы понимаете, что это значит? Мы сделаем всех шахматными мудрецами… и шахматы прекратятся. Единственным результатом отныне и навсегда станет ничья. Ваш репортаж можно назвать 'Гибель шахмат'. Неплохо звучит, а?
Я спросил:
– Почему только шахмат?
Лента магнитофона:
'- Поймите, Андрей Ильич, простую вещь. Существует что-то вроде пирамиды. Чем выше уровень, тем меньше количество людей, умеющих играть на этом уровне. У основания пирамиды сотни миллионов людей. А вершина - несколько десятков гроссмейстеров. И вот теперь эта пирамида ломается. Все будет приблизительно на одном уровне.
– Ну и что? Ну, не будет шахмат. Подумаешь! Шахматы погибнут во имя науки, как погибает подопытная собака. Человечество переживет эту потерю.
– Мир, пожалуй, стал бы чуточку беднее без шахмат. Но не в одних шахматах дело. 'Пирамидный' принцип построения вообще присущ искусству. Любому его виду.
– Например, балету?.. Вот где ваша ошибка! Допустим, все люди, пользуясь моим способом, прочитают все, написанное о балете. Разве это помешает им наслаждаться балетом? Я уже понял логику ваших рассуждений. Да, все виды искусства 'пирамидны'. Но мы вкладываем в головы только знание. В шахматах знание равно или почти равно умению. А в балете, научно говоря, нужно еще и уметь трепыхаться.
– Хорошо, балету ничего не грозит. А как с поэзией?..'
Прокшин расставил шахматные фигуры. Это была позиция после девятого хода белых в партии Рети- Алехин.
– Узнаете?
– Да. Сыграть за Рети?
– Проиграете.
– Посмотрим.
В 1925 году Рети проиграл. Но мы за десять минут пришли к ничьей, хотя Прокшин сыграл, пожалуй, сильнее Алехина.
Лента магнитофона:
'- А все-таки, Андрей Ильич, как с поэзией? Давайте разберемся… Половина третьего. Вы не хотите спать?
– Нет. Что ж, вложить в голову 'все о поэзии' можно. А вот превратит ли это человека в гениального
