Часа полтора - и вот это было уже суперфантастикой! - за закрытыми дверями кабинета я гонял чаи с Владимиром Филипповичем Трибуцем. Генштабисты и круяные морские начальники почти всегда люди широких горизонтов, по-настоящему образованные. Мы беседовали обо всем; об этой войне и о 'Борьбе миров', oб Уэллсе и о Невской Дубровке, о марсианах и о нашем детстве; мы были почти сверстниками. Вот от моего детства мне и приходится сейчас повести речь.
плюсквамперфектум
1909 год. Я ношу фуражку с ярко-зеленым околышем: учусь в Выборгском восьмиклассном коммерческом училище.
Опять фантастика - странен смутный мир девятисотых годов. Училище Выборгское, но находится в Петербурге. Оно восьмиклассное, но работают только пять или шесть классов; старших еще нет. Оно ни с какой стороны не коммерческое, и вот почему.
Под рукой Министерства просвещения немыслима никакая прогрессивная школа. Там министром - А. Н. Шварц, ДТС (действительный тайный советник), сенатор, профессор. У Саши Черного есть стихи о нем:
У старца Шварца ключ от ларца,
А в ларце - просвещенье.
Но старец-Шварец сел на ларец
Без всякого смущенья.
Чтобы не лезть в ларец, группа передовых педагогов схитрила. Они сбежали в торговлю и промышленность. И тамошние Шварцы - не золото, но торговать и промышлять приходится не на латинском языке! Тамошние - либеральнее.
Это училище задалось целью сделать из нас не 'коммерсантов', а людей. Для этого оно применяло всевозможные приемы.
Был и такой: 'уроки чтения'. Раз в неделю Елена Валентиновна Корш, классная дама первоклассников, на ходу приспосабливая текст, читала нам что-нибудь 'старшее'.
Начала она с 'Дэвида Копперфилда'; Диккенс не произвел на меня тогда ни малейшего впечатления. Затем мы прослушали 'Джангл-Бук' Киплинга. По гроб жизни я благодарен за это маленькой грустноглазой женщине со смешной брошью в виде пчелы на бархатной блузке.
А потом настал день, которого я не забуду никогда. Е. В. Корш вынула из сумочки желтенький пухлый томик, величиной с ладонь: 'Универсальная Библиотека', издание Антика. 'Дети! Я попгобую почитать вам очень стганный гоман очень стганного писателя. Если будет тгудно или скучно, сгазу же скажите мне…'
Стояла питерская зима, самые короткие дни. В классе горела керосино-калильная лампа, чудо техники, с 'ауэровским колпачком'. На подоконнике желтело чучело тюлененка-белька: до этого был предметный урок - 'Как сделали твой ранец?' Все было знакомо, просто, обыденно - как всегда. И вдруг…
'Маленькая обсерватория астронома Огильви. Потайной фонарь бросает свет на пол. Равномерно тикает часовой механизм телескопа. В поле зрения трубы - светлый кружок планеты среди неизмеримого мрака мирового пространства…' Кто это вспоминает - он или я?
'…В ту ночь поток газа оторвался от далекой планеты. Я сам видел это… Я сказал об этом Огильви, и он занял свое место. Ночь была жаркая; мне захотелось пить. Я побрел к столику, где стоял сифон с содовой водой…'
Даже сахарская жажда не заставила бы рослого толстого мальчишку куда-нибудь побрести ни в тот день, ни во все последующие пятницы. Неделю за неделей, каждую пятницу, он сидел на том же месте в левой колонке парт, рядом с Асей Лушниковой, за Юриком Добкевичем, не отводя глаз от читавшей, шесть дней мечтая о волшебном седьмом дне, когда опять приоткроется это.
К весне это пришло к концу. Я не мог так просто оторваться от него. Я должен был еще раз, один, без помех, повторить мучительный и чудесный путь; еще раз увидеть, как под тонким молодым месяцем майский жук перелетает дорогу над Рассказчиком и Викарием, точно в тот миг, как 'ближний марсианин высоко поднял свою тубу и выстрелил с грохотом, от которого содрогнулась земля'… И как пылал под действием теплового луча Шеппертон. И как героически погиб миноносец 'Гремящий' ('Тандерер'; это в традициях Флота Ее Величества, а не 'Дитя Грома' нынешних переводов!)…
Я жаждал вторично пройти в страхе по мертвым улицам Лондона и услышать душу выматывающее 'улля-улля!' последнего оставшегося в живых чудища. И, задохнувшись, взбежать на Примроз-хилл, и оттуда, в лучах восходящего солнца увидеть станцию Чок-Фарм и Килбери, и Хемпстед и башни Хрустального Дворца - 'с сердцем, разрывающимся от великого счастья избавления…'
Педагоги, даже лучшие, - странные люди. Я умолил Е. В. Корш дать мне на неделю маленький желтый томик, ковчег небывалого. Она вручила мне его, аккуратно перевязав красной ниточкой несколько страничек в конце. 'Я пгошу тебя, Левушка, не читать этого. Там говогится о взгослых вещах, котогых ты еще не поймешь…'
С великим трудом, напросвет, держа книжку над головой, по-всякому, я исследовал странички, которых я почему-то 'не пойму'. Странное дело: я все понял.
Там говорилось, что марсиане размножались бесполым путем, посредством деления. Один детеныш- почка возник на теле родителя даже во время межпланетного пути.
Я пришел в недоумение.
В те годы я был страстным биологом. Книжка Вагнера о простейших не сходила с моего стола. Амебы и вольвоксы были моими ближайшими знакомыми. Все размножались точно так же почкованием, делением; о других, более совершенных способах размножения, я имел весьма смутное представление.
Я вернул книжку учительнице; она не заподозрила моего вероломства.
…Весной того года - года перелета Блерио через Ламанш я добыл 'Машину Времени' в одном переплете с чудесной 'Волшебной лавкой'. Потом 'Невидимку', потом 'Войну в воздухе'.
Когда никто не видел, я лил тайные слезы: ведь 'маленькое тельце Уины осталось там, в лесу…' Ведь медленно, начиная с красноватой радужины, как фотонегатив 'проявлялось' обнаженное тело альбиноса Гриффина, лежащего мертвым на свирепой земле собственнической Англии.
Как пришибленный, целыми часами, вглядывался я в трагически медленный закат огромного тускло- красного солнца над Последним Морем Земли. И сейчас, как самое страшное видение мира, мерещится мне в тяжелых волнах этого моря 'нечто круглое, с футбольный мяч или чуть побольше, со свисающими щупальцами, передвигающееся резкими толчками' - последняя ставка жизни, проигранной уэллсовским человечеством… Данте и Виргилмй
Как передать всю силу воздействия, оказанного им на мое формирование как человека; наверное - не на одно мое?
Порою я думаю: в Аду двух мировых войн, в Чистилище великих социальных битв нашего века, в двусмысленном Раю его научного и технического прогресса, иной раз напоминающего катастрофу, многие из нас, тихих гимназистиков и 'коммерсантиков' начала столетия, задохнулись бы, растерялись, сошли бы с рельс, если бы не этот Поводырь по непредставимому.
Нет, конечно, - он не стал для нас ни вероучителем, ни глашатаем истины; совсем не то! Но кто его знает, как пережили бы юноши девятисотых годов кошмар первых газовых атак под Ипром или 'на Бзуре и Равке', если бы у них не было предупреждения - мрачных конусов клубящегося 'черного дыма' там, в 'Борьбе миров', над дорогой из Санбери в Голлифорд.
Как смог бы мой рядовой человеческий мозг, не разрушившись, вместить Эйнштейнов парадокс времени, если бы Путешественник по Времени, много лет назад, не 'взял Психолога за локоть и не нажал бы его пальцем маленький рычажок модели'…
'…Машинка закачалась, стала неясной. На миг она представилась нам тенью, выхорьком поблескивающего хрусталя и слоновой кости, и затем - исчезла, пропала… Филби пробормотал проклятие…'
А Путешественник? 'Встав, он достал с камина жестянку с табаком и принялся набивать трубку…' Точно такая же жестянка 'Кепстена' стояла на карнизе кафельной печки в кабинете моего отца; такая же трубка лежала на его столе.
И этой обыденностью трубок и жестянок он и впечатывал в наши души всю непредставимость своих четырехмерных неистовств.
