даже робел перед ним. В институте Володя сразу занял должность ученого секретаря и сколачивал свои кадры - искал людей, способных двинуть науку. Это был человек с очень ясными глазами, очень нежным лицом и немыслимыми ресницами. Он всегда знал, что надо и как надо. И, очевидно, потому, что во мне не было такой железной уверенности, эта черта в нем меня несколько настораживала. Не нравилось, и как он здоровается. У него сухая, какаято деревянная ладонь. Подав руку, он сразу резко отрывает ее. Но до поры я все же продолжал смотреть на него с определенным обожанием - как студент третьего курса на аспиранта.
На улице, в коридоре, даже у себя в кабинете он был неизменно как-то по-домашнему приветлив и даже нежен. Он звал меня 'Димочка'. Но зато на собраниях так же неизменно отчитывал меня за расхлябанность и безделье. Иногда он даже говорил: хватит нянчиться, надо требовать, надо наказывать.
После собрания он был опять вежлив и звал меня 'Димочка'. В этом была, очевидно, какая-то особая принципиальность. Дескать, дружба дружбой, а служба службой. Да и опять-таки я не мог сказать, что он не прав, он был очень прав, безукоризненно прав. Он говорил:
'Стране нужно молоко и мясо. Перед нами стоит задача в кратчайший срок добиться высокой продуктивности скота. А что для этого сделал Алексеев? Может быть, он хочет накормить нас своими бессмертными амебами?'
И что я мог возразить? Насчет продуктивности скота - такая задача действительно стояла. Правда, я думал, что моя тема - бессмертие - в конечном итоге тоже может иметь практический выход. Например, выведение вечно юных коров. Но пока это звучало юмористически.
Совершенно неожиданно я нашел поддержку у директора нашего НИИ Ивана Федоровича Филина. Он подошел ко мне на трамвайной остановке. Его голова всегда чуть наклонена вперед, а потому зрачки плавают где-то под самыми ресницами… Он улыбался своими умными глазами, усталыми и добрыми. Непроходящая усталость таилась и возле губ - в глубоких висящих, как у чистопородного боксера, складках морщин.
– Я не выступал публично, когда вы там барахтались на собрании. Это было бы фанфаронством. Скажу-мне симпатичны ваши искания. Ум ваш молод, не засорен всякой дребеденью. Иногда слишком подробное знание предмета стесняет полет фантазии.
Подошел трамвай.
– Ваш?- спросил Иван Федорович.
– Ничего, ничего.
– Садитесь. - И, подтолкнув меня, сел сам. - Однако приходилось ли вам слышать что-нибудь о Рубнеровской постоянной? - Филин долгим ищущим взглядом посмотрел на меня. Продолжил:-Общая жизненная энергия остается постоянной для каждого вида и для каждого организма. Она вся заложена еще в яйцеклетке. Один индивид может, условно говоря, израсходовать ее за одно мгновение, другой-за несколько лет. А общий итог один: все прахом будет. Это было доказано еще на дрозофиле.
– Да, да, Иван Федорович. Я знаю об этих экспериментах…
– В таком случае; может ли быть вечной ваша амеба?
– Может.
–Сомневаюсь. Рано или поздно истощится запас отпущенной ей энергии, и опустится занавес над спектаклем,
– Нет, дав ей индивидуальное бессмертие, я перевел ее на другой энергетический баланс, в другую систему отсчета.
Иван Федорович с грустной и немножко мученической улыбкой покачал головой:
– Но чтобы сделаться бессмертным, я должен, вероятно, превратиться в амебу?
Трамвай остановился на кольце. Мы вышли и пошли куда-то.
– Если бы смерти не было, то 'Взамен меня хрипел бы в тине ящер! И падал серый хвощ на прозелень болот!' Вместо меня была бы амеба! - засмеялся Филин.
– Нет, личная смерть никому не нужна. Есть смерть пожирания. Этого достаточно. А взаимное пожирание на уровне ЧЕЛОВЕК - это роскошь… Разве что, осерчав, вы уволите меня по сокращению штатов… Ну и я помру с голода, а вместе со мной и вся проблема бессмертия…
Мне удалось вызвать на лице Ивана Федоровича подобие улыбки, но глаза его смотрели по-прежнему мученически и немного снисходительно.
– Ну допустим… ваши амебные открытия вы поднимете до уровня хомо сапиенс… Готов ли мир к этому? Сколько еще пройдох и мерзавцев! Даровав им вечную жизнь, вы только навеки укорените подлость, мещанство, самодовольную глупость. И фашизм во всех ипостасях. Засорите мир теми, кто гноил лучшие умы в Дахау, экспериментировал над живыми людьми. А они еще при параде по утрам пьют кофе со сливками, молятся богу. - В хрипловатом голосе Филина проступили металлические ноты. - Им тоже будете выдавать лицензии на бессмертие? Ну-с?…- Подернутые белесой пленкой глаза смотрели с зоркостью ночной птицы.
– Да нет,- после долгой паузы выдохнул я,- думал я об этом. Вам известны слова Пьера Кюри на заре века?
– Знаю. Ну так его оптимизм боком вышел - атомной бомбой над Хиросимой… Она до сих пор чадит.
– Тот первый, кто взял горящую головешку после грозы - изобрел огонь… думал ли он о последствиях? А если бы задумался?…
Мы подошли к берегу пруда. Мускулистые сосны смотрелись в него. Некоторое время мы молчали. Было тихо, в озерке играла рыба.
– Я не намерен разубеждать вас. Я просто хотел понять и, может быть, предостеречь от излишней легкости. - Мне хочется помочь вам,,,
– А Зайцев?
– Что Зайцев? Зайцев хороший учсек. На месте. Вас бы я не поменял на него. Вы бы не справились. А к вам он относится вполне пристойно. У него свои заботы. Конечно, он не хватает звезд с неба. Но у него просто другие цели и задачи. Спрашивает, чудак, с подлинной тревогой - это о вас: может, человек болен, может, усталость, нервный сдвиг? Может, установить негласное врачебное наблюдение, чтобы не травмировать? Сдвинутым вы ему кажетесь, не может он в вас поверить. Да и то,- усмехнулся странно, отщелкнул папиросу, она кувырнулась в воду, зашипев,- ведь не всем же, задрав штаны, бежать за вашим бессмертием, Вадим Алексеевич. - И тихо, с хрипотцой:-Я понимаю-вы прирожденный теоретик… и не по тому ведомству затесались… Впрочем,-возможно, для вас еще ведомства не придумали… - И вздохнул: - А умирать кому охота…
Он протянул мне руку, я поспешил подать ему свою, и он с чувством, по-мужски пожал ее,
Я уже вывел несколько устойчивых вечных амеб, подобрав им наиболее комфортабельную среду обитания. Циклы их делений падали на разное время, и мне приходилось быть начеку.
И вот как-то в одну из таких минут Семен Семенович вновь навис надо мной.
Удивительно он все-таки появлялся - всегда 'вовремя'. Я еще подумал: без соответствующего сигнала Коистанцы не обошлось. Она куда-то выходила и появилась перед самым его приходом. Войдя, сделала мне какой-то обманный знак, будто она предостерегала меня. Но я, разумеется, уже не мог оторваться.
Вот она - амеба уникум! Она сверкала зернышками, как драгоценность. Тридцать с лишним поколений прошли мимо, а она осталась сама собой. Помножили бы вы свои шестьдесят на тридцать, Семен Семенович! А? Я, само собой, не сказал этого, он совсем очумел бы от такого 'загибона'.
– Вы все-таки гнете свою линию, голуба?! Хоть бы уважили начальство. А то ведь как: я вхожу, а он бросается к своим окулярам. О поколение! - И он звучно высморкался в свой клетчатый платок, похожий на маленькую скатерку.
Я как мог попытался объяснить Семену Семеновичу, что я его уважаю и что никакого злонамеренного желания специально подразнить его у меня нет и в помине, но что не могут же амебы перенести часы своего деления на внеслужебное время. Все это я не очень убедительно и не очень внятно пытался объяснить своему шефу и уверил, что через неделю глава диссертации о нагуле бекона будет лежать у него на столе. Но он только развел свои пухлые руки и выпуклыми добрейшими глазами уставился на Констанцу. Та пожала плечами и улыбнулась. И лицо у нее было, как у кошки, которая только что слизнула пенку. Для убедительности я промолвил что-то вроде, что лучшие привесы дают метисы-ландрис: 734 грамма в сутки,
