Это уж совсем убийственно: ведь Василий же не присутствовал при разговоре отца с Жуковым и не знал ни о какой рекомендации. Таким знанием мог наделить его только Карпов за своим письменным столом. Это еще один, но пока не последний гвоздь в гроб махровой лжи.
В помянутый день 1 марта 1997 года я спросил Карпова, откуда он взял эту манежную историю. Он ответил, что, пользуясь высоким положением члена ЦК и 1-го секретаря Правления Союза писателей СССР, имел доступ к бумагам умершего маршала и среди них обнаружил вот этот рассказ Василия. Сокращения текста жуковских воспоминаний, конечно, могли быть, были, и очень вероятно, что при восстановлении в десятом издании (1990 г.) сокращенных мест Карпову, пользуясь своим высоким положением, удалось вставить эту самую манежную байку, которую сам и выдумал в отместку за покалеченную жизнь. Ведь без труда видно, как этот издевательский текст чужд всей книге воспоминаний Жукова, проникнутой глубоким уважением к Сталину.
А можно еще и прикинуть, сколько человек, по сведениям Карпова, знали манежную историю: Сталин, Жуков, Буденный, Власик, Василий, человек десять его собутыльников, несколько работников Манежа и, конечно же, знакомые, близкие многих из них. Наверняка это сотни людей. И пятьдесят лет все, кроме любящего сына, хранили молчание, история никак не распространилась, и вот только разведчик Карпов выведал, поймал и привел… Пригнись, читатель, брехня летит, задеть может!..
А теперь прошу всех сесть поудобнее, чтобы, не дай Бог, не упасть после того, как узнаете еще об одном открытии Карпова. Вот: «Обратите внимание на то (любит он обращать внимание читателя, как мы уже видели в строках о сонливости Верховного. —
Вы поняли? Вождь державы, глава государства, Верховный главнокомандующий армии-победительницы мечтал, чтобы любимец народа, его прославленный заместитель грохнулся с лошади на брусчатку Красной площади и величайшее в истории родины торжество обернулось бы вселенским позором.
Плутарх говорил: «Ничтожные люди, возвысившиеся над другими, делают все вокруг ничтожным и недостойным»… Надеюсь, теперь уже и без Плутарха все видят, что Карпов изображал не Сталина, а выворачивал перед читателями свое собственное нутро.
Вспомните еще раз слова, будто бы сказанные Сталиным Жукову, которых не было в предыдущих девяти изданиях его воспоминаний, но вдруг появились в десятом: «Прощаясь, он заметил, как мне показалось, не без намека: „Советую принимать парад на белом коне, которого вам покажет Буденный“». Именно этот текст и всю последующую манежную байку, судя по всему, Карпов и вставил.
Но во-первых, если была столь гнусная надежда, зачем делать какой-то таинственный намек, который наверняка должен бы насторожить предполагаемую жертву коварства. Наоборот, следовало как можно лучше скрыть подлую мечту. Во-вторых, этот «намек» ведь не имеет никакого отзвука или продолжения в жуковских воспоминаниях, он повисает в воздухе. В воспоминаниях хотя и появилась манежная байка, но нет и тени полоумной мечты о конфузе во время Парада. Этот «намек» в устах Сталина нужен только Карпову, дабы сущий вздор выглядел правдоподобно.
И не соображает, ну как придуманный им негодяй мог надеяться, что 48-летнего кавалериста- профессионала, до сих пор упражняющегося в верховой езде, постигнет такой же конфуз с конем, как и 65 -летнего старика, впервые забравшегося в седло. Да неужто Сталин был дурее Карпова!
И после всей этой брехни Карпов еще изображает возмущение тем, что после XX съезда на Сталина «вылили море грязи и помоев, которые являлись не только мстительным домыслом когда-то им обиженных, но и результатом конъюнктурной подлости новых карьеристов и угодников власти» (Маршал Жуков. Т. 1. С. 84). Тут можно добавить только одно: как новых угодников, так и старых.
И вот сталинофобская туфта пошла гулять по свету. Немногие поняли ее вздорность и дали отпор. Одним из первых — покойный Владимир Успенский. В его «Советнике вождя» герой-повествователь говорит: «Иосиф Виссарионович тяги к седлу не имел. Я просто не представляю себе его на коне… И уж, конечно, он понимал, что овладевать искусством верховой езды в 65 лет — не самое подходящее время. Тем более, не для прогулок по тихим полям и рощам, где конь не будет пугаться и шарахаться, а для того, чтобы гарцевать на площади при громе оркестров, раскатах „Ура!“, резких командах. Даже не всякому джигиту доступно управлять конем в такой обстановке».
Знаток вопроса, В. Успенский рассказывал: «У нас сложилась традиция: командующий парадом и принимающий парад выезжают к войскам на конях военного маскировочного окраса — на караковых, вороных или рыжих. Лишь в 1945 году, как исключение, для придания особой торжественности, решено было подобрать для принимающего Парад коня белой масти. Сделать это оказалось не легко… Лишь к середине июня нашли наконец в кавалерийском полку дивизии имени Дзержинского рослого и статного Кумира арабско-кабардинского комплексана, не просто белого, а с серебристым отливом. Этот красавец подходил по всем статям и сразу понравился Жукову. В оставшиеся до Парада дни Георгий Константинович каждое утро ездил в Манеж „обкатывать“ Кумира, познавая его особенности и приучая к себе. Сработались безупречно.
Со скакуном для маршала Рокоссовского особых хлопот не было. Буденный предложил одного из своих любимцев — вороного Полюса. Статен, умен, обучен. Рокоссовскому хватило нескольких тренировок» (т. 4, с. 394).
Но многие другие авторы, поверив байке, видимо, просто растерялись и не знали, что делать. Воспроизвести — для разумного литератора, желающего воссоздать правдивый образ Сталина, это невозможно. Видимо, этой растерянностью объясняется, например, тот факт, что Ю. Емельянов в своем увесистом двухтомнике «Сталин» (М., 2002), за который получил из рук Юрия Бондарева премию им. Шолохова, даже не упомянул о Параде Победы. А вот профессор А. Уткин в своем великом труде «Вторая мировая война» (М., 2002) все-таки ухитрился в тексте объемом в 54 авторских листах выкроить семь строк для Дня Победы и четыре строки для Парада (с. 841). Начало у него такое: «9 мая московское радио объявило о великой победе». Что значит московское радио? Будучи ненавистником Сталина, любезный историк даже в строках о победе просто не в силах преодолеть себя и сказать, что 9 мая 1945 года Сталин обратился по радио к народу, поздравил с Великой Победой, провозгласил вечную славу павшим в боях за Родину. Это выглядит особенно позорно рядом с угодливыми строками о том, что сказал (цитаты!) и сделал в День Победы Черчилль. Да еще и вспомнил о выступлении Ллойд Джорджа (опять цитаты!) после окончания Первой мировой. В таком контексте это оказалось не чем иным, как низкопоклонством перед Западом. Впрочем, им пронизаны все 54 листа книги.
А Емельянову, промолчавшему о Параде Победы, право, куда как полезнее было бы промолчать кое о чем в рассказе о Тегеранской конференции. Там лауреат уверяет, что в апартаментах американской делегации «штат специалистов по прослушиванию разговоров» во главе с Серго Берия, сыном Лаврентия Павловича, установил скрытые микрофоны, и таким образом Сталин знал о всех разговорах Рузвельта и Черчилля наедине (с. 336–337). Откуда автор это взял? Оказывается, из воспоминаний этого самого Серго «Мой отец — Лаврентий Берия» (М., 1994). Да как этим воспоминаниям можно верить! Он с самого начала путается: то пишет, что в Генштабе, куда его вызвали, ему сказали: «Аппаратуру, которую получишь (подслушивающую), следует установить в одном месте» (с. 231), то заявляет, что когда явился в наше посольство в Тегеране, «аппаратура была уже подключена», и «мне предстояло заниматься расшифровкой магнитофонных записей» (там же). Да как же могли установить аппаратуру до приезда С. Берии, если он ее и привез? Кроме того, как можно было устанавливать аппаратуру до начала конференции, точнее, до того, как удалось из-за угрозы покушения уговорить Рузвельта переехать в наше посольство, — ведь он мог и не согласиться?
А уж если задача состояла в переводе живой речи, то как выглядит вопрос Берии-отца к сыну: «Кстати, как у тебя с английским?» Ничего себе «кстати»! Да это самое главное!
А кем этот Серго был в 1943 году? Девятнадцатилетним курсантом военной Академии связи. И вот будто бы именно этому юнцу Сталин лично поручил проделать хитроумную штукенцию и именно с ним каждый день часа полтора вел по поводу ее разговоры. Да еще при этом доверительно советовался с курсантом, хотел знать его высокое мнение о возможных шагах Рузвельта и Черчилля: «Как думаешь, как чувствуешь — пойдут на уступки? А на этом будут настаивать?» и т. п. (с. 235).
