Герою, как всегда, просто повезло. Слева от него расположилась пожилая еврейка, уже успевшая всем рассказать, что летит на торжественное обрезание своего внука. Когда появилась Галина Дорофеевна, она подробно объясняла Аристову, почему отказалась вместе с детьми переезжать в Америку, а решила все-таки умереть в неблагодарной России. Справа от докладчика покоился хорошо одетый гражданин, умудрившийся в шереметьевском баре напровожаться до полной неподвижности. Страшно подумать, что могло произойти, окажись случайно рядом с Геной хорошенькая молодая пассажирка! Благожелательно оценив обстановку, Галина Дорофеевна протянула мужу еще один экземпляр доклада и удалилась, послав на прощанье тяжелый воздушный поцелуй.
Но я обо всем этом тогда еще ничего не знал, потому что уже подлетал к Майами. Девушки за время полета подружились, точнее, Катерина успела втереться в полное Оленькино доверие: такого умения понравиться мгновенно любому человеку, даже женщине, мне больше встречать не доводилось. Я успел отбить несколько покушений на Оленьку со стороны двух назойливых кавказцев и одного деликатного кубинца. К Катерине, кстати, если она этого не хотела, никто никогда не привязывался. Для этого у нее было особое выражение лица – насмешливо-презрительное. В такие минуты казалось, что у нее под платьем не шелковое уступчивое тело, а академическое собрание сочинений Салтыкова-Щедрина в двадцати томах.
Я, просвещая девушек, давал сравнительные характеристики Боинга-747 и Ил-86, когда Катерина неожиданно схватилась пальцами за виски.
– Тебе плохо? – участливо спросил я.
– Нет, мне хорошо, но пусть стюардесса принесет что-нибудь обезболивающее!
– Ты, наверное, простудилась?
– Хуже… – вздохнула она.
– Но хуже может быть только…
– Да,– скорбно кивнула она.
– Ты ждешь ребенка? – с ужасом поинтересовалась Оленька.
– У меня уже есть ребенок, – ответила Катерина и погладила меня по головке. – Просто эту неделю я буду немножко не в форме… Прости, Зайчуган!
– Ваш анальгин! – прощебетала стюардесса, прилежно улыбаясь.
Я автоматически проглотил таблетку и выпил воду, еще наивно полагая, что внезапно выяснившаяся Катькина нетрудоспособность – всего лишь досадное совпадение. Мне оставалось только обиженно смотреть в окно, пока девушки живо обсуждали качество различных прокладок с той непосредственностью, с какой их сверстницы сто лет назад обсуждали качество разного рода вуалеток…
Мы остановились в отеле «Олений пляж», специально выбрав четырехзвездный, чтобы оградить себя от соотечественников, обычно транжирящих уворованную ими часть национального достояния непременно в пятизвездных отелях. К тому же соотечественники, как и японцы, имеют особенность за рубежом собираться в огромные гомонящие стаи, а чье-либо желание остаться в одиночестве воспринимают не иначе как государственную измену.
Но гостиница была вполне приличная, с уютными номерами и огромным бассейном. Мы поселились в двух люксах, соединявшихся дверью, на всякий случай запертой на ключ. Первое, что сделал появившийся к вечеру Гена, – это рассказал мне, как тяжело и с какими осложнениями прошли проводы. Второе, что он сделал, – запретил Оленьке под страхом смерти снимать телефонную трубку. Кроме того, ей были даны инструкции и на тот случай, если в номер ворвется дородная женщина с сурово насупленными бровями: опытный Аристов просчитывал любые, даже нештатные ситуации. В этом варианте Оленька должна была по-английски объяснить, что, будучи обыкновенной горничной, просто убирает номер. Однако на тот случай, если Галина Дорофеевна ворвется именно тогда, когда Герой России, летчик-космонавт Геннадий Аристов будет осуществлять с длинноногой горничной парный полет, никаких инструкций дано почему-то не было.
Вечером мы поужинали в греческом ресторанчике и разошлись по номерам. Вскоре из соседнего люкса донеслись приглушенные звуки, характерные для успешного парного полета. Катерина посмотрела на меня с сочувствием и предложила:
– Знаешь, давай я буду испорченной синьорой, на которую муж, уходя в крестовый поход, надел пояс верности. А ты будешь нахальным пажом. Давай?
– Не хочу, – ответил я и накрылся одеялом с головой.
– Глупенький, это же скоро пройдет…
– Догадываюсь. Но эти дни я вычту из твоей зарплаты…
Начался отдых. По утрам мы лежали в шезлонгах под ласковым солнцем, выделяясь на общем загорелом фоне беззащитной северной белизной. Оленька, до тонкостей изучившая американскую жизнь по телесериалам и журналам, попыталась в первый день загорать без лифчика, демонстрируя общественности свои маленькие, но стойкие груди. Однако, заметив возмущенные взгляды и перешептывания жилистых американок, прикрылась узенькой полоской полупрозрачной материи. Между бултыханиями в бассейне она читала книжку «К семиотической теории карнавала как инверсии двоичных противопоставлений».
– Ничего не понимаю, – пожал плечами Гена, полистав книжку.
– А ничего и не надо понимать, – объяснил я. – Эти ребята просто заметили, что под непонятное лохи легче дают деньги. Чем заковыристее, тем вероятнее, что кто-нибудь раскошелится. Я сам однажды сдуру отвалил десять тысяч за перевод Бродского на узелковое письмо. Видел, у меня в кабинете висит хреновина вроде перепутанного мотка лески?
– Видел.
– Бродский… «Письма с Понта»!
– Смешно сказал. А ты думаешь, Оленька в этом что-нибудь понимает? – Гена показал на книжку.
– Это тоже не важно. Женщина, перед сном читающая про инверсию двоичного противопоставления, в сексуальном смысле гораздо завлекательнее, чем читающая Маринину. Разве не так?
– Я как-то об этом не думаю. Мы вчера не очень шумели?
– А вы шумели?
Гена был счастлив. С помощью плаванья, секса и продолжительного сна на чистом морском воздухе он собирался выдавить накопившуюся за год смертельную усталость и отдохнуть от строгого ошейника Галины Дорофеевны. Иногда под настроение Аристов вспоминал какую-нибудь смешную историю из своей богатой летной практики. Или, сосредоточившись, пытался наговаривать в диктофон инструкции для оставшихся в Москве курсантов.
Катерина, которую, вероятно, за ее стервозность Господь наградил месячными, протекавшими примерно так же, как тропическая лихорадка, только изредка, закутанная в халат, выходила из номера. Поглядев на солнышко, она говорила:
– Зайчутан, в баре сидят две миленькие мулаточки – давай я тебя с ними познакомлю!
– Спасибо за заботу, кровоточивая жена моя! Если мне приспичит, сам познакомлюсь, – ответствовал я, ненавидя ее. – Иди в номер. Приехала болеть – болей!
– Будь осторожен, милый, ты тоже можешь заболеть!
Дело в том, что я сгораю на солнце мгновенно. Это случилось на второй же день и, понятно, настроения мне не улучшило. Плечи и живот стали малиновыми, кожу пекло, а по телу пробегал озноб. Но я крепился.
– Повезло тебе с Катькой! Это ж надо, сама предлагает с девушками познакомить! Вот какой должна быть идеальная жена! – вздохнул Гена, глядя вслед покорно уходящей Катерине.
– Давай меняться! – предложил я. – Будет у тебя такая жена.
– Какая жена? – уточнила Оленька.
Она только что вышла из бассейна. Ее влажная, уже начавшая смуглеть кожа искрилась на солнце бесчисленными каплями воды. Тугой купальник был почти прозрачен, и соски напоминали прижатые к стеклу раскрасневшиеся от любопытства детские носики.
– Какая? С такими ногами, как у тебя! – польстил я.
Гене мои слова явно не понравились. Он, несмотря на свою непроходимость мимо симпатичных
